Анатолий Онегов - Они живут рядом со мной Страница 7

А беженцы тем временем беспрепятственно входят в чужой «дом» и берегом-берегом не слишком быстро тянутся в сторону небольшого заливчика, заваленного упавшими в воду деревьями. В заливчике гагары-чужаки останавливаются, внимательно осматриваются и долго остаются неподвижными. Рядом с ними останавливаются и озадаченные птенцы. Но вот один из родителей осторожно расправил крылья, тут же опять сложил их и внимательно посмотрел в сторону настоящих хозяев: как они отнесутся к попытке порыбачить не в своих владениях?

Но хозяева озера уже далеко. Они медленно и спокойно плывут по самой середине, уверенные в своем праве на личную территорию. А может быть, эти птицы-хозяева как-то по-своему горды сейчас оттого, что приняли, приютили у себя собратьев, выделив им соответствующую часть хозяйства. Правда, эта часть, на мой взгляд, была куда меньше и бедней, чем та, которую настоящие владельцы озера оставили только за собой…

Конечно, я мог бы поступить и по-другому — я мог бы не дожидаться, когда птицы сами договорятся между собой, а направить плот прямо к коридору, вынудить семейство гагар к поспешному бегству, а попутно и напугать хозяев второго озера… Тогда над озером раздался бы долгий, протяжный крик-стон, гагары, отступавшие от меня, опустились бы глубоко в воду, оставив над водой только нервные подвижные головки для наблюдения за врагом, и мгновенно проскочили бы коридор. Перед лицом неминуемой общей беды сразу бы были отброшены всякие договоры о хозяевах и беженцах — те и другие птицы сбились бы вместе в испуганную стайку, и никто никого не обвинял бы в нарушении чужой границы, как не бывает подобных обвинений и междоусобных войн у птиц и зверей при пожаре или половодье…

Но сейчас хозяевам озера, что приняли у себя беженцев, реально опасность не угрожала — я был далеко от них, не пугал их, и они видели только своих соседей, беспокойно жавшихся у входа в чужое владение. И соседи, приняв извинительные, покорные позы, получили право скрыться от возможной беды в чужом «доме». Беда еще не пришла, не обрушилась на птиц, но помощь сородичам уже была оказана.

На берегу этого озера я оставался еще несколько дней. Когда мои стуки, плески, разговоры с собакой не слишком будоражили окружающую тайгу, гагары-беженцы нет-нет да и приплывали проверить свое прежнее хозяйство, подплывали почти к самому моему дому, но, заметив человека, снова спешили обратно и теперь уже не так долго уговаривали своих сородичей принять их. Теперь они просто направлялись по коридору в другое озеро и тут же уплывали в выделенный им заливчик. Но сам путь по коридору всякий раз проходил точно так же, как и в первый день: гагары принимали извинительные, покорные позы.

Подобное внимание к сородичам, которым грозила опасность, не было монополией чернозобых гагар. И в этом я мог убедиться, частенько наблюдая за кряковыми утками.

Каждая утка-мать, занятая воспитанием утят, ревностно оберегала облюбованные ей уголки озера и, пока утята не подросли и не научились летать, без особой нужды не соглашалась делить свои личные владения с другими такими же утками. Но стоило моему псу раз-другой излишне шумно наведаться к заливчику, где обитал утиный выводок, как утка-мать вместе с утятами покидала родной «дом», и я находил ее и ее птенцов в другом месте, в другом заливчике, рядом с точно таким же утиным выводком.

Беженцам в этом случае, как и у гагар, тоже выделялась часть территории, прежние домовладельцы теснились, но так же, как у гагар, хозяева по-прежнему оставались хозяевами, и только они могли независимо разгуливать по середине залива. Гостям же обычно отводился небольшой участок вдоль тростника, выбираться из которого они не решались, как не решались выселенные мной гагары предъявить право на все озеро, принадлежавшее до этого гостеприимным собратьям.

Положение беженцев, видимо, не доставляло большого удовольствия и уткам. Это было временное, вынужденное состояние, и при первом удобном случае утиное семейство торопилось узнать: не ушла ли опасность из их настоящего «дома»?

День, второй отсиживается мой пес на цепи в наказание за озорство, мы не беспокоим уток, и недавние беженцы снова разгуливают по родному заливчику, разгуливают спокойно, уверенно, а не как в гостях…

Так было и у гагар, и у уток, когда беда еще не приходила, не обрушивалась на животных, — в этом случае помощь друг другу ограничивалась только приемом беженцев… Но вот беда пришла. И тут сородичи могут выступить в новой роли…

Беда пришла после громкого, неуемного ветра. Ветер свалился на лес неожиданно и жестоко. Он ломал ветви, мял кусты, а в довершение сорвал с дерева сорочье гнездо и раскидал по полю маленьких сорочат.

Желторотые птенцы-сороки могли только неуклюже подпрыгивать. Они сопротивлялись, больно щипали меня за пальцы, отчаянно вырывались из рук и, спотыкаясь, путаясь в траве, неуклюже улепетывали в кусты.

До вечера я мастерил клетку, потом устроил там своих пленников и с грехом пополам уговорил упрямых птиц проглотить по паре земляных червей и по кусочку рыбы. Утром история повторилась — птенцы наотрез отказывались завтракать, сидели в углу клетки нахохленные и злые и недовольно посматривали на меня.

Перспектива выполнять роль нелюбимого кормильца меня не слишком устраивала, особой надежды добиться расположения этих дикарей не было, и я стал раздумывать, как бы вернуть птенцов родителям.

Но сорок-родителей пока нигде не было. До ветра, до беды, пришедшей вдруг в лес, сороки частенько посещали мой дом, неожиданно появлялись на изгороди, что-то внимательно высматривали на дворе или около крыльца и всякий раз, заметив человека, поспешно неслись к лесу.

Я не обижался на сорок за их летнюю несговорчивость и нелюдимость, хорошо зная, что во время гнездовья беспечные, шумные птицы становятся предельно осторожными и недоступными для близкого знакомства. И я ждал, как всегда, осени, когда отряды длиннохвостых птиц в ослепительно белых манишках добровольно пожалуют ко мне во двор и громким, требовательным криком объявят о своем желании договориться с человеком о дружбе и взаимопомощи на все трудное, голодное для птиц зимнее время. Но теперь, когда у меня в наскоро сколоченной клетке сидели и отказывались от пищи сердитые сорочата, я, опережая осень, очень хотел увидеть сорок, чтобы вернуть им птенцов, объявивших голодовку.

В тревогах и поисках родителей, почему-то забывших своих детей, прошел у меня целый день. Вечер тоже не принес ничего утешительного, а утром меня разбудил необычный шум…

Если собрать вместе все трескучие и пилящие звуки и добавить к ним скрип ржавых колес, то как-то еще можно представить, что творилось в утренний час у моего крыльца… Я пытался сосчитать птиц: …пять… девять… — сбивался, начинал снова пересчитывать прыгающих с места на место и истошно орущих сорок и все-таки оставил это занятие.