Артур Гайе - Сафари Страница 94

Когда он кончил, офицеры молча переглянулись.

Врач кивнул Хатако и, усердно протирая очки, сказал полковнику:

— Когда мы изловили вакуа, а он прокрался в лагерь, как горный леопард, чтобы освободить товарищей, уже тогда я понял, что в нем есть что-то особенное; ведь он и сам-то был тяжело ранен. Я вам как-то рассказывал историю его жизни, это нечто необыкновенное! Жаль, чтобы такой человек оставался простым рядовым, — и я думаю, конечно, не сочтите это за желание оказать на вас давление, что этот его последний славный подвиг мог бы послужить поводом для того, чтобы…

— Я вас понимаю, — засмеялся полковник, похлопывая его по плечу. — У вас, милейший доктор, слабость к этому людоеду! Я уже и сам об этом подумывал, но… как ни странно, но что-то в его существе всегда удерживало меня от того, чтобы дать ему повышение. Своего рода сомнение, недоверие, ну, я не могу точно определить, что именно… Но теперь он, во всяком случае, заслужил награду.

Он обернулся к Хатако, стоявшему в уставной позе, но со странным выражением в глазах, которые, видимо, блуждали где-то далеко…

— Ну, смотрите, доктор, разве он не выглядит так, как если бы он обдумывал, кому из нас вырезать кусок мяса, чтобы отправить в свой живот?

— Быть может, он действительно обдумывает нечто в этом роде, — усмехнулся врач. — О чем ты думаешь, Хатако? — спросил он.

Он знал, что только звуки родного языка находили доступ к душе этого сурового и угрюмого дикаря.

— Я думаю о госпоже Келлер, которую Мели велел убить! — медленно проговорил Хатако.

Врач перевел его слова.

— Видит Бог, я не хотел бы быть на месте Мели! — добавил он. — Он был очень привязан к этой женщине и часто простодушно, как ребенок, говорил мне о ней…

Полковник повел плечами и подошел к Хатако.

— Ты хорошо поступил, я доволен тобой. Теперь пойдем со мной в кладовую получать новое обмундирование. Кстати, получишь куртку с нашивкой ефрейтора, Хатако…

— Хорошо, бана полковник, — тихо проговорил он, последовал за офицерами в кладовую и безмолвно принял новое обмундирование.

Весь следующий день просидел он почти неподвижно на своей кровати, подперев голову кулаками.

Когда в комнату лазарета проникало глухое завывание сигнальных рогов или отдаленный гром выстрелов, он поднимал голову и раздувал ноздри, а затем снова погружался в мрачное раздумье.

Вечером он одолжил у Фарзи маленький точильный камень и начал прилежно точить свой нож. Фарзи принес в узелке земляные орехи, уселся на пол и стал угощать Хатако. Усердно жуя, он сообщал новости: Нанья, толстая жена старого рябого аскари Зефу, хватила вчера мужа сковородкой по голове, и Зефу сегодня утром просил полковника отправить его с отрядом; затем он рассказал, что банановые рощи кругом кишат вадшаггами, которые, однако, не предпринимают никаких военных действий против крепости, и что посланные в Паре все еще не возвратились…

Исчерпав запас новостей, он попросил Хатако рассказать про свои приключения в горах. Но тот ограничился односложными ответами и до ночи продолжал точить клинок.

На другое утро он надел свою новую форму, явился к фельдфебелю и доложил, что он здоров. Тот рассказал ему о его новых обязанностях ефрейтора и тут же послал с четырьмя солдатами нести караул на башне.

Спокойно, как если бы он это делал уже давно, Хатако изложил боевое задание своим солдатам, поправил на одном из них ремень и увел свой отряд.

Фельдфебель молча стоял с заложенными за спину руками, и его глаза, холодные и светло-зеленые, как море его голштинской родины, глаза, которых боялись аскари, так как ничто от них не ускользало, не нашли к чему придраться. Он следил взглядом за новым ефрейтором и, почти не шевеля губами, проговорил себе под нос:

— Прирожденный командир отряда, но только до тех пор, пока он не почует запах крови. Тогда все пойдет к черту — если только я не ошибаюсь в нем, как дурак…

И он вернулся в свою канцелярию.

Из бойниц, прорезанных в толстых стенах башни, открывался вид на склоны гор и на серо-желтую бесконечную равнину. Вблизи ярким светло-зеленым пятном выделялись банановые рощи, более темной полосой стелилось поросшее кустарником плоскогорье, а над ним высился мрачный, серо-зеленый дремучий бор. Медленно плывущие громады облаков окутывали верхний край леса и скрывали далекие высоты страны духов, к которым с мучительной тоской стремился взор Хатако.

Он оторвался от них и стал внимательно вглядываться в равнину. В сияющем блеске утреннего солнца стелилась она под голубым небом. Леса, тянувшиеся вдоль течения рек, темными полосами бороздили ее однообразную желтую поверхность, в бесконечной дали слившуюся с небом. С южной стороны даль замыкала серебристо-серая громада горы Меру, а на севере волнистый простор степи ограничивали высокие и крутые склоны синеватых Паре.

Как ни вглядывались зоркие глаза Хатако в желтую равнину, они не видели, чтобы там внизу отряд людей приблизился к высокой горе…

Здесь, наверху, под крышей из листьев, устроенной над зубцами башни, чтобы защитить караул от стрел, было прохладно и тихо. С гор долетело дыхание свежего утреннего ветерка. Под его дыханием зеленое море банановых рощ легко рябило и волновалось, как вода в озере. Над светло-коричневыми крышами деревенских хижин поднимался дым очагов, петухи криками приветствовали утро, а из дремотных зеленых глубин рощи раздавалось глухое мычание коров. На красном песке плаца, озаренного золотым солнечным светом, бродили куры, а на флагштоке трепетал большой трехцветный флаг.

Вся обозреваемая Хатако местность имела мирный будничный вид. Не мирный и не будничный вид имела лишь тощая фигура одинокого старого марабу, который, неподвижно и безмолвно стоя на одной ноге, словно отдавшись печальным размышлениям, внимательно рассматривал белый человеческий череп, валявшийся в песке у самых ворот лагеря.

Хатако равнодушно посмотрел на марабу и задумчиво устремил взор на веселую зелень бананов.

Там притаились мятежные вадшагга, сотни, быть может, тысячи… Они тихо залегли в зеленом сумраке и поджидали. Тысячи темных глаз были устремлены на эти белые стены; они ждали возвращения своих братьев, спустившихся на равнину, чтобы перебить этих чужестранцев прежде, чем они успеют вернуться в свой укрепленный лагерь. Тогда они будут праздновать первую победу. Их стройным женам придется быстро и без счету подносить горшки бананового пива, веселящего дух воинов; затем колдуньи в одеянии страшных привидений, стуча костями и звеня бубенчиками, будут исполнять дикие пляски духов, а их король, великий Мели, обратится к ним с речью и пообещает храбрым воинам коров, земли и женщин, а трусам — топор палача. Тогда громко протрубит рог, призывая к последней битве, оглушительные крики полчищ Мели разбудят эхо ущелий, и звезды холодным светом озарят тысячи поднятых копий и мечей. И тогда в лагере затрещат ружья аскари и револьверы офицеров, тогда пушки будут с ревом выбрасывать чугунные ядра, а стоящие под чехлами новые орудия, о существовании и действии которых не знает еще ни один дшагга, с воем вопьются своими длинными железными зубами в толпы врагов, и зубы эти будут лопаться и сокрушать своей страшной начинкой тела воинов Мели.