Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки Страница 10

В первые мартовские дни, накануне отъезда, в квартире Перелыгина собрались половина редакции и Лида. В доме было хоть шаром покати, поэтому выпивку и закуску притащили с собой. Стол застелили своей газетой. Савичев достал из портфеля пузатую бутылку «Наполеона» и поставил перед Перелыгиным.

– Это для отъезжающего! – строго пресек он возбужденные возгласы. – Нашему посланцу отныне предписан спирт, но вкус цивилизации забывать нельзя. Вторую я оставил дома, ее мы разопьем за мой отъезд. – Он со значением взглянул на Егора, ловя в его глазах благодарный отклик.

– Ребята, оставим этот благородный нектар на посошок, – предложил Перелыгин, отодвигая коньяк. – У нас генетическая предрасположенность к простым напиткам, хотя, как у признанных аристократов духа, наша толерантность к алкоголю беспредельна, душе ближе портвейн и «Столичная» «по поводу», а сегодня повод есть.

Они долго сидели за столом, вспоминая веселые и курьезные истории, связанные с Перелыгиным, смеялись. Перелыгин оглядывал ставшие за три года близкими, почти родными лица, и теплый комок подкатывал к горлу. Потом они неожиданно замолкали, будто хотели убедиться, что отъезд Егора не шутка, не розыгрыш, и, возможно, в эти внезапные минуты тишины каждый еще раз решал что-то для себя.

А Егор думал, что жизнь его уже начала другой отсчет и, хотя все еще можно вернуть прямо сейчас, на самом деле вернуть уже ничего нельзя. Лодка его тихо отчалила от берега, покачиваясь на мелкой ряби. Хлюпая о борт, вода выносила ее на стремнину. Вот-вот включится, наберет мощь мотор, и, вспарывая реку, лодка новой жизни понесет его против течения.

За полночь, когда все разошлись, они остались с Лидой вдвоем. Повязав фартук, Лида принялась мыть посуду, которую Егор таскал из комнаты. Лида стояла у раковины, слегка наклонившись над ней, подставляя под струю воды тарелки. Каждый раз, появляясь с очередной порцией грязной посуды, он заставал ее все в той же позе со склоненной головой, вызывающей в нем острую жалость и неутолимую муку вины.

Когда с посудой было покончено, Лида разлила по рюмкам остатки коньяка, села в кресло, положив ногу на ногу.

– Давай и мы выпьем, – мягко улыбнулась она. – Я не поеду на вокзал, не обижайся. – Лида подняла рюмку, рассматривая на свет темно-золотистую жидкость. – Ты просто утром завезешь меня домой. – Она поднесла рюмку ко рту и медленно выпила коньяк с закрытыми глазами.

Глава вторая

Ранней весной Перелыгин вылетел в Якутск, навсегда запомнив ощущение, будто в самолете случайно затесался в дружную компанию, возвращавшуюся из путешествия. После дозаправки в Новосибирске, где часть пассажиров сошла, соседи пригласили его пропустить по стаканчику, расспросили, куда и зачем летит. Он с доверчивой легкостью рассказал про метки на карте, про письма, про вызов.

Его повели по салону – знакомиться с хорошими людьми. Он понятия не имел, кто эти люди, но верил им, чувствуя с их стороны интерес и уважение. К концу полета, после выпитого коньяка (почему-то все пили коньяк), Егор совсем успокоился, твердо усвоив: вокруг хорошие люди! Другие то ли сюда не летали, то ли летели другим рейсом.

Он настороженно шагнул на трап, заранее застегнув дубленку, и вдохнул зиму, невольно сравнивая ее с мартовской промозглой московской весной, покинутой десять часов назад. Спускаясь на землю, рассматривал сквозь белесый туман двухэтажное здание аэропорта, толпы непривычно тепло одетых людей.

В зале, радостно сверкая щелками узких глаз, прятался за колонной Степан, однокашник по факультету – фотокорреспондент местного телевидения, единственный знакомый за Уральским хребтом человек.

Выяснилось, что Перелыгину предстояло лететь на север еще почти тысячу километров, и он внушал себе, главную на тот момент, мысль: ничему не удивляться. Между тем свободных мест не оказалось, но у него имелся вызов, билет продали, и тут Степан огорошил еще одной новостью: в газете неделю назад скончался редактор.

Позже, вспоминая ту минуту, Перелыгин старался понять: мог ли он тогда под благовидным предлогом повернуть обратно и вернуться к Лиде. Улететь и вернуться, чтобы под вальс Мендельсона отправиться в совсем другое путешествие. Спустя годы он убеждал себя – нет, не мог. Но все же предательская мысль в ту ночь закралась ему в голову, остановил лишь несмываемый позор бегства, оставив в памяти злость на себя.

От Степана они позвонили в Батагай. Телефонистка местного коммутатора соединила с заместителем редактора Алпатовым, и тот сонным голосом успокоил Перелыгина. «Хороший человек», – подумал Егор.

Часа в два ночи Степан начал зевать. Перелыгину спать не хотелось. В Москве только-только наступил вечер. Он долго лежал один в комнате, проживая заново тревожный день, вспоминал оранжевую полоску света в иллюминаторе, в которую, как в гигантскую щель быстро темнеющего неба, пряталось солнце, оставшись позади лайнера, а навстречу, заливая черное пространство зеленоватым светом, спешила луна. Теперь она холодным отраженным блеском смотрела в окно из-за тюлевой шторки, временами скрываясь за облаками, которые тенью вплывали в комнату, растворяя вещи. Перелыгин закрывал глаза, и светлая оранжевая полоса в черном небе вновь возникала перед его мысленным взором.

Утром самолет местных авиалиний АН-24, который здесь называли кратко – «Антон», – понес его на север. Монотонно подвывая, гудели моторы. Самолет выбрался из дымки, висевшей над городом, и в небольшой тесноватый салон брызнуло солнце.

Какое-то время взгляд Егора отыскивал на земле маленькие стайки домов с дымками над крышами, но скоро они кончились, словно остались на берегу белого вздыбленного океана. Земля все больше и больше горбилась, казалось, подземный великан, ворочаясь во сне, как одеяло, вспучил ее бесконечными сопками. Сопки собирались в гряды, вершины их острились, поднимаясь выше и выше, подавляли тягучим однообразием сверкающих на солнце непрерывных горных хребтов, плывущих под крылом. Перелыгину стало не по себе от простой мысли, что там, внизу, среди вечного холода и ледников, никого никогда не было. Сотни километров сверкающей белой тишины.

Самолет пошел на посадку. Егор не знал, как потечет его жизнь, что ожидает его завтра, через год или два, да всего через час, но был доволен собой.

С двумя чемоданами и сумкой на плече он вошел в маленький деревянный вокзальчик и остановился у стены. Через минуту появилась женщина в черно-бурой «магаданке», в распахнутой ондатровой шубе, он легко угадал: за ним.