Яна Гецеу - Панк-рок для мёртвых Страница 11

— Вот и сигареты! — ткнул пальцем в небо. Недавний упырек сбросил ему на живот пачку и зажигалку, стрельнул глазками надо мной, и исчез в ночи. Мы закурили.

— Ну, как тя там звать–то, урод? — равнодушно бросил он.

— Шут меня звать. И я тебе не урод, а нормальный панк! — вдруг взбесился я.

— Да уж, уродов и почище тебя видали!

— В зеркале? — приперло съязвить.

— А ты как думаешь? — и снова проел во мне глазами дыры.

— О, Господи? — зажмурился я.

— Ага, вот то–то и оно, — рассмеялся он. — «I hate myself, i wont to die!» — пропел дрожащим голосом, куражась. Меня это больно задело — ах ты сволочь! Да кто тебе позволил на самое больное место мне гадить?!

— Во–во, позлись, позлись еще! — ржал он, стегая по душе. Потом резко заткнулся, а я уронил сигарету, дернувшись — пальцы обжог.

— Слышь, Шут, а чё ты приперся вообще сюды? — нарушило оно молчание. Я никак не мог думать о нем в мужском роде — слишком непонятное и неопределенно страшное.

— Ну, и? — выжидательно вперилась в меня эта гадость.

— А? Я … Э–э–э, ну… — завел, сам себе удивляясь — о чем это я?

— Я говорю, вот ты приперся сюда, и чё? — втолковало оно, как придурку.

— Я? — и тут до меня дошло: — А ты, типа, и так не в курсах? Вы ж здесь все мысли читаете.

— Ой–ой, просёк! — и, запрокинувшись, уставилось в небо. Помолчали.

— Ты мне правду скажи, ведь нифига тебе этот «Харлей» долбаный не нужен, отговорки! С таким же успехом мог бы и в Америку свалить, стопом!

Мне казалось, сейчас оно заржет, но почему–то, видимо, сочло за лучшее промолчать. И я тоже. Не буду ничего говорить. А то вдруг поможет?

— Не, Шут, я тебе так скажу! — он сел рядом со мной, впрочем, взгляд направив на костер — наверное передумал пугать.

— Лучше выпьем и споем, а?

И он щелкнул пальцами, к нему тут же подбежала девушка — очень–очень красивая, бесподобно красивая девушка, в рваном где надо платьице, которое видимо не стирала пару веков. Волосы некогда золотые, лицо бледное как и у всех, стеклянно–синие глаза. В каждой руке по больщущей кружке, полной браги — их она несла с заметной натугой, хотя учтивой улыбки с лица не спускала. Бедная мертвушка — на животе большая, черная, обгрызенная какая–то рана.

Мне нисколько не противно, только жаль ее, безобразную красавицу. Страшилище рядом со мной приняло другую кружку из ее рук, потянуло девушку за шею к себе, и жадно припало к ее темным, потрескавшимся губам. Она со всем порывом, на какой способна, ответила ему. Я заметил, как из уголка её губ стекает струйка темной жижи — то–ли кровь, то–ли разлагающаяся слюна. Меня невольно тряхануло. Оно оттолкнуло её, грубо и молча. Девушка вздрогнула, будто собираясь всхлипнуть, но быстро пришла в себя. И снова учтиво заулыбалась. Отвернувшись, украдкой утерла гнилую струйку с подбородка, будто стеснялась, что мертвая. Я не посмел вздохнуть, унижая ее жалостью, и сделал вид, что все прекрасно. Но все пошло прахом, когда жуткий сосед, чокнувшись со мной, и отпив, вопросительно кивнул в сторону девушки, глядя на меня, будто спрашивая — будешь? Тут я не выдержал и инстинктивно отшатнувшись, плеснув на себя из кружки. Девушка болезненно сморщилась, отступила на шаг, умоляюще поглядела на существо. Глаза ее скулели: не мучай, отпусти ты меня! И мне почему–то показалось, что это относится не только к данному моменту, но и вообще ко всему ее жалкому… м–м–м, существованию? Или как назвать ее положение?

Брага была крепка, крепче прежней, и язык мой больше не советовался с головой.

— Слушай, как тебя там? — начал я нерешительно, чтобы забить муторный страх. Девушка нервно переводила взгляд с него на меня, и обратно, видимо почувствовав, уж не знаю чем, что речь пойдет о ней.

— Иди, — коротко кивнуло Оно покойнице, и та удалилась, неуверенно оглядываясь.

— Зови уж «Оно», раз начал! — усмехнулся он, глядя на меня.

— Да нет, неудобно так, как–то!

— А чё «неудобно»? До этого удобно было, ни че?

— Не, ты меня не сбивай! — уперся я, снова ощущая родные объятья Господина Зелена Змия: — Ты мне скажи вот че! — и тут я глубокомысленно заткнулся, как и всякая пьянь, которая резко забывает, что собиралась только что сказать. А вспомнить уж никак!

— Хм, ты о чем? — он сделал вид, что озадачен, а сам, гад, улыбался! Ну, нет, меня не собьешь! Поглядев на костер, я увидел множество девченок, красивых даже отсюда.

— Слышь, а че они не гниют? — чувствуя себя совсем тупым, спросил я. А разве, вообще, это хотел спросить?

— Че — не гниют? Гниют, — ответил он совершенно спокойно: — Только медленно очень.

— А-а… А это… — я, кажется, опять забыл, чего хотел. Да блин!

— А, да, отпусти ее, что ль? Че мучаешь!

— Кого?

— Ну… ее! Девку эту. С которой ты целовался.

— А-а, во–он ты про че! А я‑то думаю, че прикопался, че надо!

— Ну, я и говорю! — обрадовался я.

— Да–да, вот ты и говоришь, — заржал он. Я захихикал вместе с ним.

— Нет! — вдруг совершенно серьезно, как ударил он, уставясь на меня.

— Чего — нет? — не въехал я.

— Ничего нет! Иди, погуляй лучше! Когда еще придется?

Он вскочил, и поволок меня за собой к костру. Там бренчали балалайки, свистели и переговаривались дудки — а вместе так весело, так разухабисто! Мертвецы, кто посвежее, половчее отпясывали, а кто поплоше — неуклюже топтались, щеря черные зубы. Девки визжали, мужики ухали. Шальной дух праздника не на жизнь а на смерть — буквально! — витал в воздухе вперемежку со сладковатым приторным духом разложения.

— Эх, да так твою растак, да мать твою об угол!! — заорал я. Удалая дурь ударила в голову, и я пустился вокруг костра. Ноги слушались плохо, но мне наплевать.

— Хой–хой, ненавижу жизнь!! Оп–па, под–дохнуть!!! — вопил я, сколько есть дури. Мертвецы ржали, и радовались. Видимо, даже для них я — потеха. А я не жалуюсь — на то и Шут.

— Веселись, народ! Гуляй! Эх, да мать твою, грех!

Мне стукнуло в башку — а не сигануть ли через костер, в человеческий рост?

— И сигану!

Разбежался — и р-раз!!! — небо закачавшись, накренилось, я поцеловался с землей…

…и это последнее, что я помню, лежа в сырой и затхловатой темноте. Башка разламывается, особенно в затылке. Я пощупал его деревянной рукой — шишка! Огроменная шишара, какой у меня еще не бывало! Эй, а может у меня и сотрясение имеется? Раз «чердак разобран», значит, я где–то неслабо навернулся, по–пьянке обычное дело. При сотрясениях, кажись, слабость и тошнота, насколько я помню из детства. Но ведь с «пошмелья» то же самое! Ну, так и как же я пойму, где последствия веселья, а где сдвиг мозгов? Руки трясутся при мысли о том, чтобы встать. Блевать тянет. А лежать–то жутко неудобно — под спину, пониже лопаток, давит камень — не камень, кирпич ли, хрен поймешь! И ведь, зараза, как раз где у меня два позвонка не на месте! Но сдвинуться толком не могу: только шелохнуся, все внутренности решительно ползут к горлу, протестуя. Нет, лежать тихо, и ждать, пока само уймется!