Борис Солоневич - Рука адмирала Страница 14

Ирма не ответила и молча вышла из общежития.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты, обиделся комендант. Видать сразу по роже и обхождению, что не нашего пролетарского классу. Белая кость! Нос воротит. Симпатяга — это верно, да только гордая…

«Увы и ах, сказал монах,Найдя блоху в своих штанах»…

Не везет мне! А Сережка — сукин сын, и в Крыму на казенных харчах поправится и здесь этакая краля ждет… «Пусть, мол, сейчас же позвонит»… Мне, небось, никакая не позвонит…

«У сусiда хата бiла,У сусiда жiнка мила,А у мене Нi хатини,А Нi ЖiНКИ в сиротини»…

Эх, жнзнь наша комсомолистая!..

Вихрастый курносый парень почесал всклокоченную голову, еще раз взглянул на дверь, через которую ушла Ирма, и еще раз глубоко вздохнул.

10. На оборотной стороне жизни

Наши маленькие приятели, Митька-Рыжий и Ванька — Черви-Козырь, встретились на углу условленной улицы и с торжеством стали расматривать только что украденный футбольный мяч.

— Конфетка! Совсем, видать, новый!

— Чисто вышло. Как корова языком слизнула! А тебя там, Черви-Козырь, не лупцовали?

— Ну вот еще что? Мой плант здорово удуман был: на ять… Я, как уговорились, сперва на стреме[17] был, а потом, когда мяч через забор перепустили, я — на подначку пошел[18]. Они, ясно, за мной. «Держи, мол, вора»… Я ходу, но не так, чтобы уж оченно. Бугай какой то догнал меня. Ну, туды-сюды. Приволокли к полю. Хвать, ясно, за мой мешок, ан там травка круглая сверчена для блезиру[19]. Где же мяч, спрашивают. Ну, тут я им такие слезы развел, что аж дождю впору. «Какой такой мяч?.. Слухом не слыхал, видом не видал… А травка — это я нашей козе бег… Мамка велела»… И у-у-у-у-ууу! А за это время, ты, ясно, когти и подорвал[20]…

— А рубашка то твоя как?

— Кофта то? А я им на память оставил — пущай свой мачт заканчивают. Да там одни швы да вши и остались…

— А и в самом деле — чем они то мачт заканчивать будут?

— А наше которое дело? Пущай помнят: «Не зевай, не клади плохо и не зевай, когда что плохо лежит»…

Митька в восторге посмотрел на мяч еще раз и привычным движением утер нос.

— Здорово! Хорошая у тебя башка, Ванька, жаль только, что дураку досталась. Ладно удумал ты давеча плант этот.

— Еще бы… А ты красивый был бы без моей головы. В зубы дать кому или просто своровать — это ты горазд, а чтобы дело удумать — это тебе не под силу.

На этот раз Митька не был расположен ругаться со своим приятелем. Он любовно гладил желтую кожу мяча, и глаза его блестели.

— Ладно, ладно, Ванька… А знаешь, у меня что то ноги сильно чешутся обнову нашу попробовать? А?

— А куда?

— Да вот на Корабельной под Малаховым площадка маленькая есть. Для нас хватит и там нас никто не застукает. А ежели что — в кусты на Малаховом нырнем.

Худенький младший беспризорник усмехнулся снисходительно, словно он слушал капризы ребенка.

— Эк, тебя разобрало! Только, браток, это ты, может, футболом накормился, а я покрепче чего жрать хочу. Потом опять же на кофту новую надо подработать. Так что ты, Рыжий, не паникуй: успеем еще. До вечера еще далеко. Не знаю, как у тебя, а у меня в животе так от голодухи бурчит, словно там живую кошку на шомполе над костром наворачивают. Пойдем сперва подработаем на шамовку. Как это комиссары треплются: «кто не работает — тот не ест». Идем, проклятьем заклейменный… Эй, Шарик, Кабыздох!.. Фью, фью!..

Итак, наши приятели направились на работу. В их глазах это действительно была «работа», их основное занятие, хотя для всех других это называлось попросту воровством. Но Ванька и Митька не разбирались в моральных ценностях человеческого мира. Эти дети, выплеснутые волной революции за борт жизни, делили весь мир на две половины: в одной из этих половин — они, брошенные в жизненную грязь дети, а в другой — все остальные. Эти «остальные» в свою очередь делились на две категории: врагов и «фраеров» — источник добычи. Их стремления в жизни были направлены только в две стороны: 1) не попасться врагам — милиции, ОГПУ, всяким комсомольцам из детских приютов, домов и колоний, и 2) украсть что либо у «фраеров».

Жизненная борьба была для них сужена до степени борьбы за сегодняшний кусок хлеба. Других целей существования они не знали. Инстинкт жизни был в них силен, как в молодых волчатах. Умирать покорно, забытые всеми, они не хотели. Но чтобы прожить — нужно было есть. А чтобы достать еду, нужно было красть и изворачиваться… Евангельское «хлеб наш насущный даждь нам днесь» не было для них философией или молитвой. Ежедневный кусок хлеба был для них той тоненькой ниточкой, на которой буквально держалась их маленькая жизнь…

Вот почему через час после разговора, начавшего наш рассказ, мы могли бы видеть наших героев на базаре или, как проще и ярче называли в городе этот базар — на «барахолке».

Площадь «барахолки» была полна. Старики и дети, женщины и подростки, рабочие и крестьяне — все смешались в серую массу, как муравейник шевелившуюся под лучами солнца. Везде были видны напряженные худые лица, озабоченность, бедность, недоедание.

Наши приятели чувствовали себя здесь, как рыба в воде. Они прислушивались. и присматривались ко всему, шныряли между кучками людей, попрошайничали и порой переглядывались, как бы подтверждая, что пока поживы не видно.

Они избегали взглядов старых суровых рабочих, обходили крестьян с длинными кнутами, отворачивались от молодых сильных людей и искали себе более легкой добычи. Наконец, их внимание привлекла старая седая дама с тонким интеллигентным лицом. В руке у нее была какая то корзинка. Приятели переглянулись и поняли друг друга без слов. Незаметно для дамы за ней пошло двое человеческих волчат, уже рассматривавших ее корзинку, как свою собственность. Когда дама подошла к какому то возу, около которого невдалеке гончар расставил ряд своих горшков, Ванька улучил момент и незаметно бросил камнем в эти горшки. Поднялся крик и суматоха. В этот момент он дал даме подножку, а Митька, мгновенно вырвав корзинку, шмыгнул в толпу… Сбитая с ног дама подняла крик, но было уже поздно. Окружившие ее люди ничем не могли ей помочь. Корзинка, где было немного денег и ее последний меховой воротник, который она хотела обменять на хлеб — были украдены. Впереди предстоял голод…

Старая дама подошла, шатаясь, к колесу телеги, оперлась на него и заплакала.

Ванька и Митька остались недовольными добычей. Денег было немного, а мех нельзя было продать тут же — можно было нарваться на встречу с жертвой.