З Валентин - За чудесным зерном Страница 17

— Клавдий Петрович, — с упреком обратился он к зеленому, как антоновское яблоко, профессору. — Зачем вы решили ехать морем? Ведь и вас укачало до полусмерти.

— Да, — смущенно сознался Клавдий Петрович, — теперь я припоминаю, что на море меня всегда укачивало. Нужно записать, чтоб не забыть в следующий раз.

Наши путешественники перебрались с вещами на вокзал. Отсюда открывался прекрасный вид на Каспийское море, но Клавдий Петрович уселся так, чтобы не видеть беспокойных волн. Мальчики ушли гулять по городу. Но Кра- сноводск им показался неинтересным. Тихо, глухо. Нет ни исторических памятников, ни садов, ни фабрик.

Побродив по городу, товарищи вернулись на вокзал.

Поезд, не торопясь, начал отмеривать дорогу. Мальчики глядели в окно. Перед их глазами колыхалась печальная степь. Безводный край.

На тысячи километров — питьевая вода, солоноватая, густая, задыхающаяся на дне колодцев.

Живая вода рек — Атрека, Теджена, Мургаба и тех нескольких ручьев, что текут с горного хребта Копед — Дага, разобрана, уведена в оросительные каналы, тщательно распределена по всему краю, потому что вода здесь дороже всего, часто дороже человеческой крови.

Настоящих рек на всем пространстве до Мерва — только три, немного и ручьев.

За редкими пятнами зелени, за орошенной землей, наконец за степью, то глинистой, то солончаковой, грозно улеглась пустыня.

У моря морщились дюны — ровные, длинные гряды песка. Дальше шли бугристые пески, покрытые тощей растительностью. И наконец начинались барханы: подковообразные высокие песчаные насыпи. Беспрерывно осыпались они при дуновении ветра и, как живые, передвигались ветром с места на место.

Было лето, и степь омертвела от долгого зноя. Мальчики знали по рассказам Халима, что весной, после дождей, все огромное степное пространство, чуть ли не в несколько часов, расцветает розовыми, алыми, синими и желтыми красками. Растения торопятся прожить свою короткую жизнь.

Но теперь удушливый летний зной застилал весь край, мутная пыль взвивалась по ветру, а зелень свернулась черными струпьями.

Проехали станции Джебел и Кзыл — Арват, проехали раскаленный Ашхабад.

Наконец показался белый Мерв.

Мальчики–разносчики звонкими голосами предлагали на станции холодную воду, душистые фрукты и сладости на бараньем жиру.

— Ну, вот и товарищ Веселов, — сказал профессор и замахал рукой. — Иван Викентьевич!

— Наконец–то! — и Веселов потряс руку Клавдию Петровичу. — Здоровы? Благополучно? Где же Мирзаш?

— Вот, — профессор указал на Витю и Костю.

— Вы что ж, — своего старика в двух молодых парнишек превратили? — рассмеялся Веселов.

— Ногу сломал Мирзаш… А ребята ничего… хорошие. Возьмете их? — просительно заморгал сквозь стекла очков профессор.

Веселов улыбался, но взгляд его стал серьезен и внимателен. Мальчики украдкой и с тайным страхом поглядывали на него: этот человек решит их судьбу.

На загорелом лице лежал отпечаток здоровья. Серые глаза смотрели ясно и зорко. Никакие занятия не могли испортить зрение Веселова, и товарищи шутя уверяли, что он никогда не пользуется микроскопом.

Сын железнодорожного мастера, Иван Викентьевич, чуть не с детства боролся за жизнь, бегал по урокам и голодал, но за науку держался, крепко.

Еще в 1917 году, когда Веселову было девятнадцать лет, его на втором курсе Московского университета уже считали «подающим блестящие надежды».

В 1918 году Веселов взял в руки винтовку и только в 1923 году сдал ее вместе со своей красноармейской шинелью.

Но все эти пять лет войны он таскал за собой растрепанные университетские книги, и учебный курс входил в его память на редких роздыхах, входил несвязно, сумбурно, зато крепко–накрепко.

И практически он не прерывал работы.

Скрываясь в Кавказских горах от белых, бродя неделями в сибирской тайге, в зеленой плесени белорусских болот, у синего моря за взятым Перекопом, — всюду Веселов урывками наблюдал жизнь птиц, рыб, четвероногих, гадов и вел записи. А когда лежал раненый в лазарете, приводил в порядок свои наблюдения и отсылал записки отцу.

Закончил красноармейскую службу, и тогда заметки, написанные на клочках бумаги карандашными огрызками, стали переписываться в аккуратную тетрадь. Веселов вернулся в университет и вновь принялся за зоологию. Он уже с успехом принимал участие в двух экспедициях. Теперешняя экспедиция была третья по счету.

Но ничего этого мальчики не знали.

Для них товарищ Веселов был человек неведомый. Может быть он отнесется к ним недоверчиво, даже враждебно.

Пришлось снова рассказывать все то, что уже знал и наполовину успел позабыть профессор. Клавдий Петрович запомнил хорошо только историю пропавшего багажа.

Профессор ходатайствовал. Он даже ворчал. Он, наконец, клялся, что сам откажется от работы, если в экспедицию не будет зачислен спаситель его чемодана.

Но Веселов не сказал им ни да, ни нет. Он обещал обдумать и настаивал на том, чтобы ребята назвали себя.

Однако мальчики побоялись, что Веселов отправит их обратно в Ковыли, поэтому они упорно отмалчивались.

— Не сказать ли? — нерешительно предложил Костя.

— Не поеду обратно! — категорически заявил Витя. — Пусть в детдом нас сдает. Оттуда удерем в два счета. А если отца выпишет, значит крышка-Тут Витя свирепо нахмурился.

— Ты думаешь, легко мне было отца бросить? А во второй раз, — он закусил губу, — во второй раз, пожалуй, решимости не хватит.

Через два дня была назначена первая вылазка экспедиции.

Клавдий Петрович направлялся в Старый Мерв, где нашли летопись Дзе Ци-ю, а Веселов и Тышковский уезжали в другую сторону к ближайшим туркменским аулам.

Поэтому оба приятеля лезли из кожи вон, чтобы выдержать экзамен. Костя и Витя усердно переводили Веселову разговоры с узбеками и туркменами, помогали упаковывать багаж, упражнялись в стрельбе и стряпали. Иван Викентьевич заставил мальчиков выложить весь их запас знаний по агрономии и географии, весь их опыт по зоологии и ботанике.

Мальчики отвечали, сбивались, поправлялись, снова путались и пытливо глядели на Веселова. В их глазах было безмолвное: «Возьмешь или не возьмешь?»

Но Веселов, казалось, не торопился. Он занялся почему- то просмотром старых газет, писал письма и телеграммы.

Жестокое лето стояло над городом, и даже многочисленные арыки — канавки с проточной водой — не могли умерить зной. Глиняные домишки выходили слепой стеной на узкие грязные переулки. За «дувалами» — глиняными заборами — были крохотные дворики обязательно с несколькими деревьями и струйкой воды, текущей из одного двора в другой, от соседа к соседу. Окна и двери жилищ глядели в эти внутренние дворы.