Александр Мартынов - В заповедной глуши Страница 22

…Поставив дрожащего, зарёванного Витьку перед собой, Штокберг поднял его подбородок пальцем и назидательно сказал:

— Теперь ты моя вещь. Понял? Вроде красивого предмета мебели.

— А когда… обратно? — простонал Витька. Сейчас клуб казался ему едва ли не убежищем ото всех бед и ужасов. Штокберг усмехнулся:

— А зачем тебе обратно? Я тебя купил. Долго за тобой наблюдал, ну и решил, что ты мне подходишь. И я же сказал, ты — моя вещь.

— Я не вещь, — тихо ответил Витька и длинно вздрогнул. Яков усмехнулся и лениво заметил:

— Да, это ты правильно сказал. Извини, я ошибся. Если вещь обронили, то обязательно подберут. Хозяин или ещё кто-то, чтобы вернуть или чтобы украсть, но подберут. А ты никому не нужен. Это точно, ты не вещь. Просто маленький русский дерьмец, у которого смазливая мордашка, вот и пользуйся этим. Таково твоё жизненное предназначение…

…Он любил порассуждать о жизненном предназначении. И получалось так, что у всего остального мира оно одно — доставлять ему, Якову Яковлевичу Штокбергу, всяческие удовольствия и деньги. Даже о своих соплеменниках он говорил либо с презрением — если они были бедней — либо с чёрной завистью, если им повезло больше. Рассказывал, как в молодости едва не сделал глупость — не уехал в Израиль. «Вот было бы сейчас, там же постоянно война! И слова против не скажи! А тут — живи себе и живи, русские всё вытерпят! И повоюют за тебя, и поработают, и подохнут…» Русских же называл «быдло», «скот», «исусики»,"козлы» и ещё полусотней разнообразных ругательств на уже своём языке — «гои», «акумы», «мамзеримы», «ноцеримы»… Слова были похожи на грязные кляксы — именно так Витька их видел, когда закрывал глаза. Ползающие по стенам красивого дома грязные чмокающие кляксы…

Витька не спорил. У него не было сил — спорить. Все они — без остатка — уходили на то, чтобы сохранить себя. То, что делал с ним Штокберг, было не просто отвратительно — это подчиняло и переламывало. Витька быстро научился изображать удовольствие и отвечать на ласки Штокберга — так тот быстрее отставал. И даже ревность, если «хозяин» задерживался — это приводило Штокберга в восторг, а Витьку потом трясло, когда ему удавалось оставаться одному. Трясло от отвращения к самому себе, от ужаса и понимания того, что иного выхода у него сейчас нет.

На тринадцатилетие Штокберг закатил своей «девочке» роскошный пир в ресторане. Такого дня рождения у Витьки не было ни разу в жизни, не могло быть. Вот только отмечал Витька этот день, переодетым в дорогущее платье от одного из ведущих кутюрье. И, ловя на себе взгляды гостей, знал: почти всем им известно, кто он такой на самом деле. Именно по возвращении с «праздника», с отвращением покидав тряпки на постель в своей комнате и сев рядом, Витька понял, что выход из этой ситуации может быть только один. И он очень реальный, такой понятный и простой, что даже странно, как это раньше не приходило ему в голову.

Может быть, потому что у любого унижения есть предел. Перешагнув его, человек или ломается окончательно — или восстаёт. Этот предел и настал для Витьки. А с ним пришло и понимание.

И всё-таки он ждал ещё почти два месяца. Потому что не собирался пропадать. Не собирался совершать «акт последнего мщения». Он хотел вырваться из этого ада и жить. Уже просто потому, что почти год был внутренне мёртв и хотел вернуть себе прежние ощущения — свободу в первую очередь, а не умереть, как зверь в клетке, растерзавший укротителя и тут же убитый.

А для этого следовало выбрать момент…

…Прошло два месяца — целых два месяца! — после того страшного дня рождения. Витька лежал в постели рядом с храпящим Штокбергом. Лежал, закинув руки под голову, смотрел в потолок и думал. На улице были морось, тучи, охрану Штокберг отпустил — вместо обычных четверых бойцов дежурили двое, какие-то новые, недавно нанятые. Яков Яковлевич что-то такое праздновал и хотел, чтобы «мальчики тоже отдохнули».

Витька бесшумно встал и подошёл к зеркалу — большому, ростовому. Посмотрел на своё отражение. Потом оглянулся на спящего Штокберга. И…

И вдруг понял, что выше и сильнее его. Просто выше и сильнее. Не такой, каким был восемь месяцев назад. А охранников всего двое. Новых, незнакомых с домом и вообще. И погода пасмурная. И… и он — человек. Он Витька Палеев. Даже если эта жирная тварь думает иначе.

Он подошёл к постели и так вцепился в горло Штокбергу, что почти сразу услышал звук ломающихся гортани и позвонков. Толстое тело Штокберга забилось. А особенно отрадно было, что перед смертью глаза Штокберга изумлённо и с ужасом открылись — и он успел увидеть и осознать, что с ним происходит. И услышать слова Витьки — негромкие, но отчётливые:

— Подыхай, тварюга.

Потом он рванул пальцы, сведённые судорогой в когти — и выдрал Штокбергу горло. Кровь волной хлынула на постель, фонтаном забрызгала стену и потолок, залила Витьку. Жаль, что Штокбергу уже было всё равно. Витька как-то судорожно, обрывками, пожалел об этом и потащился в ванную — его трясло.

Мотая головой, гадко икая и отхаркиваясь в раковину, Витька умылся и вымыл руки. Потом прошёл в свою комнату, оделся — к счастью, мальчишеская одежда у него всё-таки была. И, выходя в коридор, нос к носу столкнулся с недоумённо уставившимся на него охранником…

…Его настигли на одном из бульваров, недалеко от какого-то памятника воинам Великой Отечественной. Прыгая из окна, Витька подвернул левую ногу. Как он перелез через забор — помнилось плохо, не помнилось совсем, как и куда бежал дальше; чудом было уже то, что смог так далеко убежать. Но бежать ещё Витька просто не имел сил, он вдобавок здорово расслабился в физическом отношении за прошедшие восемь месяцев. Он надеялся оторваться, но за спиной не умолкал топот погони, и Витька, споткнувшись, упал… а когда поднялся — эти двое подходили к нему и были уже в нескольких шагах. В руках у обоих тускло блестели пистолеты. Они тяжело дышали и смотрели на мальчишку с каким-то тупым непониманием, не со злобой.

Витька попытался опять побежать, но не смог — левая нога почти не слушалась.

Отступая, он дохромал почти до самого памятника. Зачем-то обернулся — может быть, чтобы понять, где же окончится его жизнь. Бронзовый солдат смотрел сверху вниз с невысокого постамента…

Витька сел на выступ рядом с надписью

СТОЯВШИМ

НАСМЕРТЬ

ВО ИМЯ

ЖИЗНИ

Снизу вверх посмотрел на подходящих к нему убийц. Бульвар был пустынен, поблёскивала невская вода, тянуло сырым промозглым ветром, и Витька вдруг понял, что он смертельно устал и замёрз. Просто смертельно. Никого и ничего не было на бульваре, кроме сидящего на постаменте мальчишки, двух подходящих к нему парней с пистолетами, ветра и фигуры солдата.