Густав Эмар - Масорка Страница 28

— Да, это моя новая приемная племянница, она уж с месяц у меня.

— Санта-Барбара! Да у вас племянниц больше, чем у Адама внуков от Сифа, сына Каина и Ады. Читали вы когда-нибудь Библию, донья Марселина?

— Нет.

— Ну «Дон Кихота»?

— Нет, не читала.

— Так этот дон Кихот был похож и лицом и умом на генерала Орибе, который имел привычку уверять, что не может быть надежной республики без некоторых амплуа, и это амплуа то самое, которое вы занимаете.

— Амплуа покровительницы моих бедных племянниц, хотите вы сказать?

— Вот именно.

— Я делаю для них все, что могу.

— Но что стало бы с вами, если бы почтенный отец церкви нашел у вас то, что нашел я, когда впервые по рекомендации сеньора Дугласа попал в ваш дом?!

— О, Боже мой! Я бы погибла! Но сеньор священник Гаэте не будет так любопытен, как сеньор дон Мигель дель Кампо! — проговорила донья Марселина заискивающим голосом.

— Да, вы правы, я зашел к вам тогда, чтобы вручить письмо, которое вы должны были передать известному лицу, и попросил у вас чернила и перо, чтобы написать адрес, неожиданно постучали в дверь, вы спрятали меня в вашей спальне, шепнув, что на столе я найду все письменные принадлежности; я их искал, но тщетно, наконец я открыл ящик и…

— Вам не следовало читать, что вы нашли, скверный вы мальчик! — прервала его донья Марселина самым ласковым голосом, какой только она могла изобразить, что случалось каждый раз, когда дон Мигель заговаривал об этом деле.

— Как устоять против соблазна любопытства? Газеты из Монтевидео!

— Которые мне прислал мой сын, как я вам говорила.

— Да, но письмо?

— Ах, да, письмо! За это письмо эти варвары расстреляли бы меня. Как я была неосторожна! А что вы сделали с этим письмом, прекрасный мой сеньор, оно у вас?

— Да, вы осмелились писать, что всем женщинам из семьи Росаса обрежут косы, когда войдет в город Лаваль! Это весьма опрометчиво, донья Марселина.

— Что делать! — но вы же сами знаете, что выполнить это я не способна. А что вы сделали с письмом, оно у вас? — продолжала выпытывать донья Марселина, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась какая-то гримаса.

— Я уже говорил вам, я унес его, чтобы спасти вас.

— Вам следовало изорвать его.

— Это было бы непростительной глупостью.

— Для чего вы храните его?

— Чтобы иметь доказательство вашего патриотизма, которое могло бы послужить в вашу пользу, когда дела изменятся. Я желаю, чтобы вас с лихвой вознаградили за те услуги, которые вы оказываете…

— И это единственная причина, заставляющая вас хранить письмо?

— До настоящего времени вы не давали мне повода изменить мое мнение о вас! — проговорил дон Мигель вместо ответа.

— И я никогда не подам вам этого повода! — воскликнула донья Марселина со вздохом облегчения.

— Я в этом убежден. Ну, а теперь поговорим о наших делах. Давно вы видели Дугласа?

— Я видела его три дня назад. Предыдущей ночью он отправил на судне пять человек, из которых двоих ему доставила я.

— Прекрасно. Вы повидаете его сегодня.

— Сегодня?

— Да, сейчас же.

— Я пойду прямо от вас.

Дон Мигель прошел в свой кабинет, достал из-под чернильницы, написанное ночью письмо, и, вложив его в чистый конверт, с пером в руке вернулся в спальню.

— Напишите адрес на этом письме! — сказал он, обращаясь к донье Марселине.

— Я?

— Да, вы. Пишите: сеньору Дугласу.

— И ничего более?

— Ничего более.

— Готово!

— Прекрасно, теперь вы отправитесь к сеньору Дугласу и вручите ему это письмо, сказав, что я послал вас к нему.

— Я так и сделаю.

— Теперь вот еще, завтра или послезавтра мне нужно полчаса остаться одному в вашей квартире.

— Вы можете там оставаться, сколько вам угодно, я уведу гулять своих племянниц, но ключи?..

— Закажете сегодня двойные ключи и завтра рано утром пришлите их мне, уведомив меня о дне и часе вашей прогулки. Я не хочу, чтобы меня видели, и предпочел бы вечерние часы, во время вечернего богослужения.

— О, я живу на пустынной улице, только весной иногда проходят мимо люди, идущие купаться, потому что дом стоит у самой реки.

— Я желал бы, чтобы все внутренние двери оставались открытыми.

— Взять у меня там почти нечего.

— Впоследствии там будет, что взять, а пока я требую от вас лишь скрытности и молчания: малейшая неосторожность, может стоить вам жизни.

— О, моя жизнь давно в ваших руках, но даже если бы этого не было, я с радостью пожертвую собой ради последнего из унитариев.

— Тут дело вовсе не в унитариях, и я никогда вам не говорил, что сам я из них. Но все ли вы запомнили?

— Не многие могут похвастать такой памятью, как моя! — сказала донья Марселина, слегка смутившись от серьезного тона, каким были произнесены последние слова.

— Ну, а теперь простимся! — с этими словами дон Мигель встал и направился в свой кабинет, здесь он открыл бюро и достал из него пятьсот пиастров.

— Вот, — сказал он, вернувшись в спальню, — возьмите это, чтобы заплатить за ключи и купить сластей вашим племянницам во время их прогулки.

— Вы один стоите целого Перу! — воскликнула донья Марселина, повеселев при виде денег. — Такая сумма сразу и без процентов! О, вы ко мне гораздо более щедры, чем уважаемый священник Гаэте к моей племяннице Хертрудис.

— Как бы то ни было, берегитесь ссориться с ним — мой вам совет. Ну, до встречи!

— Я ваша телом и душой, сеньор дон Мигель!

И сделав довольно приличный реверанс, почтенная донья Марселина вышла из комнаты.

ГЛАВА XII. Дон Кандидо

Едва успела донья Марселина выйти из комнаты, как Тонильо ввел того незнакомца, который ранним утром совершал свою прогулку по улицам Буэнос-Айреса.

Со шляпой в левой руке и тростью в правой он вошел торжественно и важно, положив трость и шляпу на стул, он подошел с протянутой рукой к хозяину.

— Здравствуй, мой милый и уважаемый Мигель, — сказал он, — в тот день, когда мне более всего нужно поговорить с тобой, мне особенно трудно добиться этого свидания, мне, твоему первому учителю. Но вот я здесь и с твоего разрешения сяду.

— Вы знаете, сеньор, что я привык вставать поздно.

— Да, у тебя всегда была эта дурная привычка, я частенько тебя примерно наказывал за то, что ты опаздывал на уроки.

— И несмотря на это, вы все же не сумели научить меня красиво писать, а это самое скверное, что могло со мной случиться, добрейший мой сеньор дон Кандидо!

— А я очень рад этому.

— В самом деле? Спасибо вам, сеньор!

— Тридцать два года я занимаюсь благородным делом учителя начальной грамматики, и убедился, что только дураки способны приобрести в сравнительно короткий срок красивый, четкий, беглый почерк, а дети с блестящими способностями, как у тебя, с трудом приобретают посредственный и ровный почерк.