Густав Эмар - Масорка Страница 29

— Спасибо вам за этот комплимент, но признаюсь, я бы предпочел иметь не столь блестящие способности, а красивый почерк.

— Однако это не мешает тебе питать ко мне самое дружеское расположение, не так ли?

— Конечно, сеньор! Я вас люблю так же, как и всех, кто направлял меня в детстве.

— И ты не отказал бы мне в услуге, если бы я имел когда-нибудь нужду в тебе?

— Да, не задумываясь, если это в моей власти. Говорите прямо, ведь в наше время потери состояний так часты, что вы без смущения можете быть откровенным! — повторил дон Мигель, желая облегчить своему бывшему учителю его просьбу в том случае, если она была такого рода.

— Нет, нет, тут дело вовсе не в деньгах, к счастью, с моей аккуратностью и сбережениями я могу жить безбедно, у меня к тебе просьба серьезная. В жизни бывают ужасные времена, времена всяких невзгод, когда революции ставят нас на край погибели не различая, виновны мы или невинны. Революции подобны бурям, грозящим гибелью судам в открытом море и гибелью всему их экипажу и пассажирам, злым и добрым, евреям и христианам, без различия. Я помню одно такое путешествие, я ехал в Лас-Вакас, с нами был францисканский монах, превосходнейший человек; видишь ли, Мигель, что ни говори об этих монахах, а между ними есть прекраснейшие люди, у нас и здесь были монахи, которые могли считаться образцами всех христианских добродетелей, конечно, есть и скверные, но в жизни и все так…

— Простите, сеньор, но я вам замечу, что вы удалились от главной темы разговора, — сказал дон Мигель, отлично знавший, что если его не прерывать, то дон Кандидо никогда не окончит своей речи, а поминутно будет уклоняться.

— Самое лучшее, сеньор, начать прямо с дела, — сказал дон Мигель, которого иногда забавляли бесчисленные прилагательные, коими щедро усыпал свою речь его учитель, но на этот раз ему дорого было время и настроение было совсем иное.

— Ну, хорошо я буду говорить с тобой, как с милым, ласковым, скромным и разумным ребенком.

— Достаточно последнего, сеньор, я слушаю.

— Я знаю, что ты стоишь на добрых якорях, — продолжал дон Кандидо, — этим я хочу сказать, что твои высокие связи, твои близкие отношения с людьми, занимающими высокое положение, твое блестящее родство, и крупные дела, и всякие рекомендации, и советы сеньора, твоего отца…

— Ах, ради Бога, сеньор! Скажите мне, в чем заключается ваше дело.

— Да не спеши, я к делу и иду, ты вечно был такой, когда еще садился в синей курточке рядом со мной, и я приказывал тебе писать, а дверь случайно оставалась открытой — ты вскакивал и убегал домой. Так вот я говорю, что твой отец, столь уважаемый и щедрый патриот, и все твои друзья и твое положение открыли тебе широкий путь, усыпанный цветами, а твои таланты, изящные вкусы и милое, приветливое обращение…

— Ну, хорошо, все это мне известно, но что же я могу сделать для вас?

— Слушай, я знаю, что по мере того, как надвигаются различные события и условия жизни изменяются, лучше…

— Не лучше ли, вам сказать прямо, чего вы желаете, сеньор?

— Да не спеши! У тебя есть связи?

— Да, много. Ну?!

— Ты знаешь сеньора начальника полиции, дона Бернар-до Викторику, не так ли?

— Да, конечно, но что вы от него хотите?

— Послушай, Мигель, ведь я же выучил тебя писать, ведь я любил тебя, как своего родного сына, ты почти единственный из всех моих прежних учеников, с кем я до сих пор сохранил дружеские отношения.

— Прекрасно, но чего же вы собственно желаете? — опять прервал его дон Мигель, кусая от нетерпения губы.

— Я желаю, чтобы ты оказал мне громадную услугу, Мигель.

— Вы это мне уже сказали в начале разговора, сеньор. — Так у тебя есть связи?

— Да, сеньор.

— И сильные, влиятельные связи?

— Да, сеньор.

— Ты в дружбе с Викторикой?

— Да, сеньор.

— Ну тогда, Мигель, сделай, чтобы меня…

— Что?

— Мигель, ради первых строк, написанных тобой под моим руководством, сделай то, о чем я тебя прошу… скажи… ведь мы с тобой здесь одни?

— Да, одни, совершенно одни, — ответил дон Мигель, немного удивленный тем, что старик заметно побледнел, произнося последние слова.

— Мигель, дорогой мой, сделай, чтобы меня…

— Да что сделать, скажите во имя всех святых, сеньор?

— Сделай так, чтобы меня посадили в тюрьму, — сказал дон Кандидо, приблизив свои губы к самому уху дона Мигеля, который невольно привскочил и в упор посмотрел на своего прежнего учителя, чтобы убедиться, в своем ли он уме.

— Это удивляет тебя, — продолжал дон Кандидо, — однако, я требую, чтобы ты мне оказал эту великую услугу.

— Но зачем же вы хотите попасть в тюрьму? — спросил дон Мигель, не вполне убежденный в здравом рассудке старика.

— Зачем? Затем, чтобы пережить спокойно в надежном месте то время, когда над нами разразится ужасная гроза.

— Гроза? Какая?

— Да, дитя мое, ты ничего не понимаешь в кровавых ужасах дней революций, а главное не знаешь, какие роковые ошибки случаются в эти дни… В 1820 году, когда, казалось, все в Буэнос-Айресе сошли с ума, я два раза попадал в плен по ошибке, а теперь я сильно опасаюсь, что все люди в Буэнос-Айресе превратятся в чертей и, пожалуй, по ошибке снимут с меня голову. Я знаю все, что происходит и что должно произойти, вот почему хочу, чтобы меня посадили в тюрьму по какой-нибудь неважной причине, только не за политические убеждения.

— Но что такое происходит? Что же должно случиться? — спросил дон Мигель, начиная подозревать нечто серьезное в словах своего старого учителя.

— Да разве ты не читаешь газет? Разве ты не читаешь каждый день ужасных угроз народного бешенства и тебя не пугают описания кровавых картин предстоящей расправы, всеобщего истребления, смерти и убийств?!

— Но все это относится к унитариям, а вы, если не ошибаюсь, никогда не занимались политикой.

— Никогда! Но эти страшные, кровавые угрозы относятся вовсе не к одним унитариям, а решительно ко всем.

— Пустяки!

— Пустяки, говоришь ты! Да разве ты не видишь этих людей мрачных, точно вышедших из ада, которые вот уже несколько месяцев бродят по нашим улицам, сидят в наших кофейнях, толкаются по площадям и даже на священных порогах храмов не прячут огромных кинжалов?

— Так что ж, кинжалы всегда были шпагой федерации!

— Ведь это все предвестники страшной грозы, что надвигается на нас, момент, когда она разразиться, еще не назначен, но он уже близок.

— Но почему вы думаете, сеньор, что такой момент наступит?

— О, это моя тайна, и она тяжестью лежит на моем сердце с четырех часов нынешнего утра.

— Извините меня, сеньор, но я должен вам сознаться, что если вы не будете говорить прямо, без всяких тайн в сердце, то буду вынужден, к немалому моему огорчению, объявить вам, что мне предстоит очень спешный деловой визит.