Луи Буссенар - Монмартрская сирота Страница 29

Я смутно припоминаю эту парочку, влачившую существование в грязной конуре одного из беднейших кварталов Нью-Йорка. Достойные супруги проводили все время в драках, работая ровно столько, сколько необходимо, чтоб раздобыть себе выпивку, и очень мало заботились о пропитании живших с ними четырех или пяти мальчишек, моих сверстников. Помнится мне, что старика звали Сильвер (серебро); о какая ирония! Меня называли Эдуардом или короче Недом. Я питался овощами и остатками кушаний, которые собирал на свалках, изредка лишь запивая их стаканом скверной водки, подносимым мне стариком или старухой.

— Это ужасно! — вскрикнула Элиза.

— Мне было всего лишь четыре года, когда меня стали приучать к воровству, заставляя брать пример со старших братьев, которые, несмотря на детский возраст, в совершенстве владели своим ремеслом. Я плохо справлялся с подобной работой, но мои почтенные старики приписывали это тому, что я слишком молод, и не теряли надежды сделать из меня ловкого вора.

— Но им, конечно, не удалось совратить вас с истинного пути? — спросила она его дрожащим голосом, полным сочувствия.

Он улыбнулся и продолжал свой рассказ:

— С робостью приступил я к краже съестных припасов, выставляемых у входа в магазины… Я был красивым, розовощеким, белокурым мальчуганом и не внушал никому подозрений… Я «подчищал» всюду понемногу и возвращался домой с полными карманами разного товара. В награду и в виде поощрения я получал стакан виски.

— Это безобразие! — возмущалась Элиза.

— Я уже начинал входить во вкус этой ужасной жизни, — продолжал Стальное Тело, улыбаясь, — когда, к счастью, одно незначительное обстоятельство вырвало меня из окружающей обстановки.

Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.

Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.

Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.

Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.

Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.

Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.

До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла — на душе стало вдруг светло и радостно.

— Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? — почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.

— Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.

Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:

— Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.

Я ушел от нее совершенно преобразившимся.

Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.

Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.

— И вы сдержали слово? — спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.

Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.

— Это мой талисман, — сказал он с улыбкой, — и я не взял бы взамен целое состояние.

— Но как же вы перебивались? — возобновила прежний разговор Элиза.

— Голодом, несмотря на скудость такого питания.

— Что же с вами стало потом?

— Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.

Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах — словом, всюду, только не в постели.

Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…

А между тем мне было не более шести лет!

Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.

Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.

— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..

— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.

Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.

Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.

Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.

Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.

Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.