Луи Буссенар - Монмартрская сирота Страница 30

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.

Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.

Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!

Какая радость!.. Какое счастье!..

Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!

Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.

Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.

Бедный капитан Порник!

Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.

Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.

— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.

— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.

Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.

Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.

Ужасная болезнь уносила одного за другим.

Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.

Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.

Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.

Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.

Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.

Сказано — сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.

С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.

ГЛАВА XVII

тальное Тело, Джек и Черный Орел за приятным времяпрепровождением на ранчо Монмартр не забывали, однако, и о делах.

Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.

Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.

Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:

— Никаких вестей, сударыня!

Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.

Во время одной из непринужденных послеобеденных бесед Элизе показалось, что Стальное Тело, обычно нежный и сдержанный, был несколько возбужден.

Она чувствовала, ощущая какое-то беспокойство, что и у нее нервы напряжены.

Воздух был тяжел и удушлив, как перед грозой, и это обстоятельство, очевидно, немало содействовало приподнятости настроения молодых людей, столь здоровых духом и телом, столь чуждых всяким припадкам неврастении.

Они сидели так близко, что почти касались друг друга.

Стальное Тело смотрел на нее любящим взором и говорил с увлечением.

Элиза слушала, склонив немного голову и время от времени поднимая на него чистый взгляд, который придавал ее лицу выражение немой упоительной ласки.

Они говорили о любви.

— Итак, Эдуард, вы еще никогда не любили? — спросила его Элиза своим музыкальным голосом.

— Никогда! Но я превосходно понимаю это нежное и вместе с тем бурное чувство — источник стольких мук и страданий!.. Чего только не делает оно с человеком! Оно внушает ему преданность, доходящую до самоотверженности, вызывает в нем ревность, порождает ненависть, облагораживает или возбуждает самые дурные инстинкты… Оно гнетет душу или уносит ее в беспредельную высь и всегда заполняет жизнь!

— Так это и есть любовь? — спросила она по-детски наивно.

— О нет, это еще не все; но у меня, грубого авантюриста, не хватает слов для выражения всего, что я чувствую.

— По-вашему, в любви — высшее благо?

— Да, но и величайшая мука. Впрочем, что мука?.. Счастлив тот, кто любил! Но еще счастливее, кто любит!..

— Пожалуй, но мне кажется, что любовь, в сущности, эгоистическое чувство.

— Как бы то ни было, она благороднее и сильнее всех человеческих страстей и господствует над ними. Под ее влиянием гордый становится скромным, скупой — щедрым, строптивый превращается в покорного, трус — в героя. Любящему человеку безразлично все, что не касается любимого существа, даже то, что раньше было главным смыслом его жизни. В то же время в его глазах приобретает значение чего-то священного любая деталь, имеющая прямое или косвенное отношение к предмету страсти.

Элиза с увлечением слушала пылкую речь ковбоя, голос которого то громкий и могучий, то тихий и нежный проникал ей в самую душу.

Мало-помалу ею овладело волнение, заставившее чаще вздыматься ее грудь и ускорившее биение сердца.

Она была почти уверена, что он обращается к ней… Что любимое существо, о котором он говорил, — она, Элиза, маленькая Элиза, которую так увлекали пленительные слова любви… И она втайне радовалась этому.

— Да, — продолжал Стальное Тело, — любовь, как я ее понимаю… и как ее чувствую… — прибавил он незаметно для самого себя, но тотчас же оборвал начатую фразу, заметив, что Элиза сначала зарделась, а затем страшно побледнела.

— Что с вами, дорогая Элиза? — спросил он девушку, не прибавляя, как обычно, к имени мисс или мадемуазель.

Элиза не заметила этой фамильярности, столь естественной она ей казалась.

— Ничего, Эдуард… Я вас слушаю… я очень счастлива… Говорите!.. Говорите еще, мой друг!..

Он придвинулся еще ближе и с тем же жаром продолжал говорить о счастье и радостях высокой, чистой любви, делясь с ней всеми испытываемыми им ощущениями.