Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы Страница 29

Когда через полчаса военный с кубиками на рукаве и Макаров с красноармейцами вернулись в избу, я успокоился. Наверняка, хлопцы дали деру. Они долго ждать не станут. Поняли, что стряслось неладное, и не стали носы совать. Вернутся за границу. Намучаются, бедняги. Это уж точно.

— Выйди из-за стола! — приказал мне военный.

Я вышел, стал у стены.

— Раздевайся!

Стал раздеваться. Остался в белье.

— Все снимай! — крикнул Макаров.

— Но женщина же…

— Тебя это не касается!.. Не бойся, она такого насмотрелась! — Макаров хихикнул.

Я разделся донага. Обыскали меня всего. В рот заглядывали, под мышки, на подошвы смотрели, даже волосы ощупали. Обыскали белье, кинули мне.

— Одевайся! — велел военный.

Осмотрели придирчиво все до одной мои вещи. Подтяжки, пояс, кошелек, деньги, часы, ножик, фонарик и носовой платок — все. Выложили на стол.

Мне позволили целиком одеться.

— Дайте закурить, товарищ! — попросил я у военного.

— Гусь свинье не товарищ! — ответил он.

Макаров зареготал.

Хотелось мне спросить, кто из нас гусь, а кто свинья.

Однако военный все-таки дал мне папиросу из моего портсигара.

— Ладно, на. Закури и выкладывай всю правду. А иначе — худо будет. Бить будем.

Военный вынул из толстого портфеля лист бумаги и положил на стол. Был то формуляр. Начал расспрашивать, заполняя: имя, фамилию, год рождения и прочее. Когда кончил записывать, спросил грозно:

— Так ты с Польши?

— Так.

— Зачем к нам пришел?

Вспомнил я, что мне Лорд у Калишанок рассказывал про залет свой в Советах и как его в Койданове мутузили. Однако Лорд с товаром был, а у меня носки-то не было. Для Лени оно было легче, а для меня — наоборот.

— Худо мне было в Польше, — говорю. — Пришел я сюда, чтоб с Советской властью остаться.

— А деньги откуда?

— Да я все добро распродал.

— Врешь, дрянь!

— Правду говорю.

— Сколько раз тут был?

— В первый раз я.

Военный повернулся к Лене.

— Знаешь его?

— Нет! — ответила коротко и дерзко.

— Ты послушай, что скажу тебе, — военный повернулся ко мне. — Правду говори: сколько раз с контрабандой был и где товар прячешь? Ты ее не жалей. Ты о себе подумай. Пойми, если не контрабандист ты — значит, шпион. Ну, думай!

— Не контрабандист я, не шпион. Пришел, потому что хочу навсегда остаться в России.

— Так и останешься навсегда. Только в земле, понял? — отозвался Макаров.

Не ответил я ему, посмотрел только с отвращением и ненавистью. Мое молчание его разозлило.

— Чего ты с ним возишься? — спросил военного. — Задать ему баню, сразу запоет!

Шагнул ко мне со стиснутыми кулаками, щерясь, ухмыляясь золотозубо. Вспомнилось мне, что Гвоздь отбивался, и думаю: «Все равно бить ведь будут! Так пусть хоть не за так!»

Одежда была на мне мокрая насквозь, и я дрожал от холода. А Макаров, верно, думал, я от страху трясусь. Видно, добавилось наглости, раззадорился. Вот только когда ударил он, я удар отбил, да и вперед качнулся. Сильно двинул, всем весом — и лбом ему в нос, в зубы. Удар этот «бык» называется, а еще его зовут «датским поцелуем». Действует страшно. Мне показалось, кости хрустнули. Макаров взвизгнул и грохнулся на пол. Закрыл руками лицо.

— Взять его! — крикнул военный красноармейцам.

Я вскочил на лавку, с нее — на стол. Содрал со стены большую, в тяжелой раме олеографию, швырнул в лампу, висевшую под потолком. Звякнуло стекло — в избе стало темно. Я шарю руками по стене, ищу, чем отбиваться. Нащупал большой дубовый крест, содрал. Тяжелый оказался.

Тут вспыхнули фонари, и свет на мгновение ослепил меня.

— Взять его! — снова крикнул военный.

Я поднял крест. Красноармейцы не решались, замешкались. А я, пользуясь тем, опрокинул стол, стал за ним, как за баррикадой.

— Сдавайся, а то пулю в лоб! — заорал военный.

— Давай, хамье! — кричу им. — Цепи потеряли, так шкуры теперь сдираете? Давай!

— Взять его! Вперед! Прикладами!

Солдаты бросились на меня. Я яростно отбивался. Будто снова вокруг меня ураган стал. Только теперь меня кровь слепила. Слышал не вой ветра, а крики красноармейцев да тихий плач Лени. Меня стол заслонял, помогало немного, но вскоре его оттащили.

Тогда кинулся я вперед, лупя вслепую крестом во все стороны. Меня били прикладами — а я почти и не чувствовал.

Вдруг чувствую — голова плывет. Пол качается под ногами. Вдруг последним проблеском увидел у своей головы чью-то ногу. Вцепился в нее зубами.

— Ах ты сукин сын! — заорал военный.

Больше ничего и не помню. Уплыло все в темень…

Часть вторая

ВОЛЧЬЕЙ ТРОПОЙ

Граница потешит,Граница напоит,Граница оденетИ в землю зароет.

1

Кончается март. Уже чувствуется весна. И тоска рвет сердце.

Шестую уже неделю сижу в первом подвале минской черезвычайки. Запихнули меня в темную сырую клетку. По стенам сочится вода. Через грязные, мутные стекла крохотного зарешеченного окна под потолком едва пробивается свет. Но видны в нем сапоги проходящих по улице солдат и чекистов. Везде грязь. Все липкое, гнусное. Поначалу и коснуться боялся стен, и двери, и деревянных нар. Теперь привык. Дышать нечем. Вонь, воздух насыщен водой, смрадом немытых тел. Белья никто не меняет, никто не моется. Горше всего воняет от параши, здоровенного деревянного чана, скверно закрытого и подтекающего. Моча ползет из-под него, стекается в лужу, ее разносят ногами по всей камере.

Сидит нас одиннадцать. Чуть помещаемся в нашей клетке. Семеро спят на нарах, четверо на полу. Иногда запихивают новеньких, но их, чаще всего, быстро выпускают или переводят. Мы сидим дольше всего.

Кроме меня, сидят еще двое контрабандистов — жители деревеньки прямо у границы, недалеко от Столбцов. Это братья Ян и Миколай Сплондзеновы. Молодые, одному двадцать, второму двадцать три. Попались они на мелине у Койданова. Хозяин мелины, Уменьский, крепкий широкоплечий мужик, сидел вместе с ними. Сперва сидели порознь, а теперь свели их вместе. Думаю, потому, что дело их не представлялось важным.

Есть самогонщик Каспер Буня, огромный, костистый хлопец. Жил он в смолокурне за Заславлем и там гнал из жита самогон. Поймали его с поличным — у аппарата. Носит он здоровенный кожух, от которого на всю камеру несет дегтем.

У окна стоит Жаба, вор-рецидивист. Сунул руки в штаны и насвистывает. Трудно сказать, сколько ему лет. Может, сорок или пятьдесят, а может, и больше. Голова у него огромная. Рот — от уха до уха. Глаза мутные, пустые. Кажутся они комками гноя на зеленоватом нечистом лице. Он все время горбится. Но хоть телом тщедушный, очень ловок и проворен.