Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 30

– Не ругайся, Мироныч, – попросил Суханов, – у меня, ей богу, все в порядке.

Мироныч поднялся. У него было ощущение, что все патроны на этой охоте он расстрелял вслепую – бил в молоко, в воздух, в то самое, что в руки не взять, – и ни разу не попал в цель. А может, это только кажется? Цепким сердитым взглядом оглядел Суханова, попытался изгнать в себе ощущение пустоты, слепой стрельбы, но ничего не получилось, и он проговорил недовольно:

– Эх, Санек, Санек! – и, не прощаясь, припадая на одну ногу – теплые валенки не спасали, боль и ломота добивали Мироныча, когда только перестанут доставать его лендлизовские американские ботинки? – вышел из каюты.

Особенно трудно бывает идти там, где речной лед спаивается с морским. Морской лед – слепяще-голубой, горький, впросолонь, осколок можно кинуть в суп – и заправлять солью не надо, он много мягче, уступчивее речного льда, у него другая структурная сетка, а речной лед – твердый, как железо, бить его трудно, поддается неохотно – бывает, что машина раны сама себе наносит, калечится, а со льдом так и не справляется. Речная вода замерзает быстро, охотно, стоит только поприжать студи, морская при минус три-четыре держится, лишь дымком нехорошо постреливает. Хуже всего – это сморози речного и морского льда, нагромождения, взметывающиеся под самый форштевень судна.

Ледокол на такие сморози наползает тяжело, иногда боком, хрипит, стонет, будто живой, – трудно ему, давит грузным туловищем лед, а льду ничего не делается, сталь наехала на сталь. Отрабатывает ледокол задний ход, стаскивает свое тело со льдины, пятится, пятится, потом снова дает полный вперед, и снова врубается в сталь, хрипит, не в состоянии одолеть ее, со столов и с полок летит все, что не закреплено, люди стискивают зубы, чтобы их не вытряхнуло из челюстей.

И хорошо, если ледокол один, без сопровождения идет, а если у него к корме крепко, без люфта, как говорится, привязан огромный сухогруз?

Ледокол ровно никогда не идет, он выбирает лед послабее, крутится, виляет, срезает углы, судно, уткнувшееся носом в ласточкин хвост, специально вырубленный в корме, случается, не выдерживает лихих казацких скачков, калечится – в корпусе появляются дыры, нос, свернутый набок, смотрит невесть куда. Усы – толстые стальные концы, связывающие ледокол с ведомым судном, – рвутся почти беззвучно, только отдельные нитки, искрясь и стреляя электрическими брызгами, разматываются, да слышен звук стонущей стали; не дай бог кому-нибудь в этот момент попасть под удар уса – перерубит пополам. Туловище на ведомый пароход перебросит, ноги на родной палубе останутся.

А бывает так, что ледокол дернется, встанет, а ведомое судно сорвется с усов и начнет скользить по железистой прочной поверхности моря вдоль ледокольного борта, сдирая релинги и вышибая торчащим из клюза якорем иллюминаторы, давя их один за другим, словно семечки, как это сделал теплоход «Моссовет», которого строптивая льдина протащила мимо ледокола «Микоян». Тут и до большой беды недалеко, тут и вовсе на дно нырнуть можно было. Капитан «Моссовета» до последней секунды не терял хладнокровия и чувства юмора, обойдя ледокол и содрав с него часть кожи, он дал два длинных гудка, а потом один короткий, что означало: «Следуйте за мной!»

Из помещения в такую погоду носа не высунешь: до костей пробивает ветер, мороз такой, что лицо мгновенно твердеет, из-под ресниц текут слезы и жгучими льдистыми каплями застывают на щеках, сиплое дыхание деловитый ветер заталкивает назад, в глотку, ноздри ошпаривает болью белесый покров, расстилающийся вокруг, начинает туманиться, дрожать, подпрыгивать, двоиться, тяжелый черный радар, вбитый в череп надстройки, превращается в чудище, и сама надстройка с верхним ходовым мостиком исчезает, она словно бы проваливается в преисподнюю.

Невольным сочувствием проникается тот, кто знает, что это такое, к старым ледовым капитанам. К Павлу Акимовичу Пономареву, к Федору Ивановичу Федосееву – дедам, что не признавали теплых рубок, улыбок и лощеных манер – вахту несли на открытом воздухе, под ветром, примерзали к телу родного судна, но не уходили вниз, и молодых учили тому же – учили понимать лед, север, погоду, обращали их в настоящую арктическую веру, натаскивали на трудностях, и человек, прошедший школу Пономарева – Федосеева, никогда потом не пасовал, помнил своих отцов-наставников. Ныне по северу плавает судно «Пономарев», а вот «Федосеева» нет – проштрафился дед на старости, перед последним пределом, перед самым финишем, так ему грехи даже сейчас, после смерти, не прощают. Между прочим, среди тех, кто не прощает, – его ученики. А жаль – грехи надо уметь прощать, и вообще тому, кто причастен к северу, душу нужно иметь великую, ибо без этой великой души там, в Арктике, делать нечего.

Север, плавание, одиночество – одиночество среди людей, такое тоже часто случается, – проверяют человека на качество: каков он?

В работе забываются дом, земля, близкие, свои неудачи – работа вытряхивает из человека все, что только можно вытряхнуть, в работе и раны лечатся, как у солдата в бою: саднила, кровоточила рвань в груди и, глядишь, подернулась защитной пленкой, малость усохла по краям, начала смыкаться – дело пошло на поправку. Так будет и с Сухановым – так будет. Нo пока работа настоящая еще не наступила – все впереди, пройдут горловину Карских ворот, врежутся в море, там все и начнется. Соединятся по радио со штабом, тот растолкует, куда дальше курс держать и что делать.

А сердцевина Баренцева моря и его восточная часть – самые поганые места для связи: и с Мурманском не свяжешься, все глохнет под напором арктического эфира, в шуме и треске, и с Диксоном, где расположен штаб, ничего не разобрать, человеческий голос превращается в коростелиный скрип, а что этот скрип обозначает – поди угадай. Такие участки хмурые, задерганные радисты называют дырой – попал в дыру, ноги увязли, уши ватой заткнуло, шея болит, голос пропал, в рации все шестеренки полетели, питание село, ветром антенны порвало, медведи под бортом гуляют, ревут косолапые, мешают, тьфу!

С начальником рации Медведевым Суханов дружил. Леша Медведев был угрюм, широкоплеч, носил темную, сшитую из второсортной джинсовой ткани куртку, часто ругался – особенно если что-нибудь делали кривыми руками, которыми только ломать, но не делать, и тогда Леша начинал кропотать, ходить кругами на каком-нибудь крохотном пятаке – свободного места на судах мало, особо не развернешься, каждый метр пространства на учете, поэтому Медведев, чтобы не закружилась голова, ходил очень осторожно, с расчетом, вначале в одну сторону,