А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4 Страница 35

— Выведу, как пить дать! — раздраженно повторил Борис, не дождавшийся эффекта. Его начинала пугать эта скрытая и необычайно интенсивная внутренняя жизнь. Эйридика подняла средневековые глаза:

— Мерси. Я не знаю только, нужно ли это?

Поэт опешил:

— То есть как нужно ли? Ведь там так много времени.

— Какого времени?

— Жизни!

Эйридика снова задумалась. Что легче: идти так далеко по неудобным местам или быть безболезненно казненной правительством, когда уйдет Борис? — пыталась решить она. А что Борис уйдет, было уже давно решено ее одинокими ночами жалости и жертвенных фантазий. Дочь Эвгелеха знала входы и выходы, она хотела только помедлить немного, и причиной этой медлительности была странная надежда. Каждый вечер, ложась спать, девушка верила, что у нее переменится характер и что она проснется с новой жаждой жизни, которая заставит ее бежать в мир, но утро наступало, а в изнеженном сердце оставалась прежняя смертельная лень. Борис потерял стиль разговора. Он решительно чувствовал себя Сережей, Броунингом и Буденным вместе взятыми, когда ему приходилось мучить эту царевну-лягушку.

— Вы буржуазная аристократка, — бросил он тоном драматического рабочего от станка.

Лягушка подняла брови: — Неправда, поэт. Наша республика не имеет экономического смысла. У нас нет буржуазии.

— Ну, просто аристократка! — сладострастно взвизгнул Борис.

— Наша республика не имеет древней истории.

Она казалась неуязвимой. Борис бесился, согласие дочери Эвгелеха на совместный побег было единственным способом вырваться из республики, где его постигло последнее разочарование в мистике.

К концу диалога неудобная мысль успела отлиться в прочную форму. «Это ничего, — четко думал поэт, — что мы побежим вместе. Ведь какой же успех в Москве! Вопиющая экзотика! Если она больная, ее запрут».

— Ох, тяжело мне как! — вздохнул он вслух.

Дочь Эвгелеха медленно прижала руки к груди:

— Вот, Борис, поэт мой, вот что я имею вам предложить.

У него сладко заныло под ложечкой.

— Борис, мне трудно покинуть мою родину, где цветут высокие орхидеи, и моего отца, венценосного инженера. Я не хочу быть отступницей! Если я уйду, я буду первой из армии ренегаток, сосудом, через который приходит зло, а вы… вы… идите.

— И ломается же! — с восторженной благодарностью думал Борис. — И нелогична же она!

— Я не так нелогична, как вы могли бы помыслить, — величаво продолжала девушка, — я знаю, что, выпустив вас, я буду преступницей, но сосудом я… не буду.

Внезапно лицо ее передернулось. Из глаз посыпались мелкие слезы. Борис быстро упал перед ней на колени. Античная трагедия кончилась.

— Идите, Боренька, — хрипло шептала девушка, трясясь от рыданий, — идите себе, голубчик, в Советскую Россию.

Борис поклевывал быстрыми поцелуями голубоватые руки.

— А меня пусть убьют. Ничего, — вырвалось у нее фальцетом.

— Зачем убьют? — мягко спросил Борис.

— Иначе никак нельзя.

— Зачем же? Вы должны подумать об этом, дорогая. Если мой долг быть там, в России, мы должны бежать вместе.

— Оставьте меня теперь, — по трафарету, слабо попросила девушка. — Нет, не оставляйте! — Впервые Эйридика чувствовала так близко от себя взрослую чужую теплоту. Она по-ребячьи охватила руками шею Бориса и поцеловала его в скулу неумелыми твердыми губами. Борис впился зубами и эти сжатые губы я музыкально застонал.

«Разучился стонать, никогда не умел», — досадливо подумал он и стал деловито шарить руками по извилистому девическому телу.

Рукам поэта не понравилась Эйридика. «Чувствуй нежность, Боречка, чувствуй, хороший! — умолял он себя. — Никто тебя, Боречка, не жалеет. Надо чувствовать!» — но он не находил в своей опустошенной памяти ни любовных слов, ни ласк.

Между тем Эйридика перестала плакать. Уткнувшись носом в грудь поэта, она сладко и равномерно дышала. Борис был рад, что не видит ее прекрасного лица.

— Слушай, я сейчас стану твоим мужем, — сказал он, чтобы замять неловкость.

Но Эйридика быстро высвободилась из его объятий и залилась глуховатым нежным смехом, показавшимся поэту жутким, как казалась ему жутко-непонятной вся внутренняя жизнь других людей.

— Давай лучше в другой раз, — сказала девушка, сияя порозовевшим лицом, — а теперь расстанемся, потому что мне неловко.

К Борису вернулись все приятные и приличествующие случаю слова, когда-либо прочитанные или написанные им: единственная, голубой бриллиант, звездочка, ландыш, ты — вселенная, кошечка, ангел, мамуля.

Он вышел, растроганный, радуясь звуку собственных шагов по мозаичным плитам коридора. Прямым путем через веранду и сад он не шел никогда, опасаясь встречи с домочадцами. Как счастливый любовник, Борис отпер собственным ключом пеструю дверь и очутился в маленьком горном ущельи, где шумел зеленый бук и упрямо звенела на одной ноте падающая струйка воды. Узкой тропинкой поэт выбрался на холмы имени Реми де-Гурмона и хотел уже выйти на честный городской путь, когда его тихо окликнули:

— Товарищ, Борис!

Из зарослей тамариска показалась голова Александра Тимофеевича.

— В целях конспирации, — исступленно шепелявя, прошептала голова. Даже ажиотажного Бориса рассмешила эта конспирация.

— Эх, вы, генералиссимум, да разве тут скроешься? — Движимый любопытством, он однако тоже полез в тамариск.

Александр Тимофеевич облепил пухлыми губами ухо Бориса:

— Жамечательное открытие. Дешять дней, которые потряшли мир. Формула!

— Боже мой! Не может быть! Какая формула?

— Не жнаю.

— Боже мой!

— Чише. — Белогвардеец судорожно сжал локоть Бориса. — Шегодня в парке шидели товаришщ Арт и товаришщ Шережа. Я шпокойно лежал на траве, где вошпрешщается. Товаришщ Арт говорит: «Хорошо, что эта формула не попала какому-нибудь подлецу». Товаришщ Шережа вошклицает: «Ну да, ведь он бы ее продал, сука!» Товаришщ Арт говорит: «За мильон!» Товаришщ Шережа говорит: «Чише!»

— Боже мой, это все?

— Вше.

Блаженный покой поэта был разрушен новой, хотя и радостной тревогой: — Где нам с вами поговорить? — с тоской вопрошал он Александра Тимофеевича. — Где конспирация, где?

— Говорить не надо, — пошел на деловую белогвардеец, — надо объясняться. Ищите формулу. Я тоже.

Вылезши из кустов тамариска, они разошлись в противоположные стороны. Борис тяжело вздохнул. Перспективы изменились. «Что ж это я один, эгоист, решил бежать из плена, — журил он себя без малейшего юмора, — всем надо бежать, Александр Тимофеевич тоже захочет, он тоже человек».