Александр Мартынов - В заповедной глуши Страница 36

Михал ничуть не изменился с момента нашей последней встречи год назад: он всё так же выглядел непостижимым образом и старше, и младше своих сорока девяти. Пшеничные усы скобкой опускались под подбородок, остальное было выскоблено до синевы. Кирпичного цвета лицо рассекали шрамы морщин. На нём особенно светлыми казались серые, полные юмора глаза. Я не успел опомниться, как моя рука оказалась в тисках сухих длинных пальцев, и выдержать это пожатие было трудновато:

— Салфет вашей милости, — сказал я. Это прозвучало, как пароль — мальчишки покосились на нас, и ответ Михала их явно не разочаровал:

— Красота вашей чести[16]… А я тебя ждал вчера, — заметил Михал. — Но потом подумал, что ты наверняка пойдёшь пешком — и с утра сел тут в засаду… — хлопок по плечу, улыбка, открывшая великолепные зубы: — А вот пушку-то зря носишь, у нас за пушку срока дают ого… Думаю: ведь наверняка выйдет сюда, больше некуда… — он посмотрел на мальчишек: — С тобой контингент?

— Да тут такое дело… — я тоже посмотрел на них. Мальчишки сдвинулись ближе и выглядели почти враждебно, как при нашей первой встрече. — Такое дело, — повторил я, — что это скорей я с ними.

Михал подобрался. Окинул взглядом всё вокруг. И деловито спросил мальчишек:

— Слушаю?

— Валентин, — кивнул я. Валька закусил губу, посмотрел на Витьку, на меня. И, шагнув вперёд, сказал — не более понятно, чем я сам, но я узнал слова[17]:

— Все мы дети одной матери.

Я наблюдал за Михалом. Лицо лесника осталось бесстрастным, только весёлый огонёк в глазах вспыхнул, погас и обернулся чёрным пламенем:

— И руки у нас чисты, — ответил он. И сделал жест рукой в сторону теней: — Там машина, пойдёмте.

3

Насчёт болота указатель не обманывал. Ловко крутя баранку «лендровера-90» левой рукой (по лобовому били и били ветки), Михал объяснял:

— Это не от безденежья, ты не думай… Тут раньше дорога была во, — он показал большой палец, — разные шишки охотиться ездили. Лука это дело прикрыл, дорога так и рассыпалась, лес сожрал — ну и слава богу, моим подопечным спокойней. А я где надо и пешком пройду.

Мальчишек кидало на заднем сиденье, как горошины в коробке. Они цеплялись за всё подряд и стукались всем на свете. Я посмеивался, упершись ногами в пол и вцепившись в поручень:

— Что, так никто и не охотится?

— Ну как никто? — Михал лукаво посмотрел на меня снова повеселевшими глазами. — Контрольный отстрел, санитарный отстрел… Для хорошего человека всегда отыщем. И паляунычники из Гирловки тоже стреляют. Да что они настреляют-то? Это их земля, они её ошкурять не станут…

На лобовом стекле джипа пласталась свастиковидная эмблема, окантованная чёрно-желтобелыми флагами и надписью:

ИМПЕРСКАЯ ПЕХОТА

Я кивнул на неё:

— А?..

— Да ну, — со смешком ответил Михал. Джип зачавкал, выше крыши брызнула вода с грязью. — Здесь вам не тут.

— А это свастика? — спросил до сих пор вообще молчавший Витька. Михал посмотрел на него в заднее зеркало:

— Ратиборец, — ответил лесник. И подмигнул мальчишке: — В фашисты меня записал?

— Нет, — вдруг ответил Витька. — Я знаю, что это старинный знак, а Гитлер его просто использовал.

— Надо же, — Михал поднял брови. — Верно. А фашистов у нас тут не любят. Знаешь песню: «Каждый четвёртый из белорусов, Каждый четвёртый пал на войне…»? На самом деле даже больше, чем каждый четвёртый.

— А вы же поляк? — спросил Валька. — Или нет?

— Поляк, белорус… — Михал крутанул баранку. — Русский, украинец… Поляк. Ну и что?

Джип кидало, под ним зыбко покачивалась глубина.

— Гать, — коротко пояснил Михал. Подумал и продолжал: — Я её подновляю с мужичками. А вообще тут топь.

Мальчишки примолкли. Очевидно, прикидывали, какая тут глубина. Я искренне наслаждался происходящим: побывать в Пуще было моей давней мечтой, как у какого-нибудь имбецила из буржуинов — в Куршавеле.

В какой-то момент зелёная глушь стала просто-напросто окончательной, совершенно непроходимой — а через секунду «лендровер» выскочил на просеку почти совсем рядом с домом…

…Кордон Свясьцы почти не отгораживался от леса, окружавшего его со всех сторон — только лёгкий плетень с воротами охватывал со всех сторон большой полутора-этажный дом. Полутораэтажный — потому что высокий чердак немногим уступал настоящему этажу. По верхнему венцу дом опоясывала двухрядная резьба — витая, в славянском стиле, похожая на застывший солнечный свет. Выпуклые гладкие наличники венчала другая резьба. И на коньке крыши поднималась тоже резная фигура. Из-за этого дом чем-то напоминал изящную резную шкатулку. Ни проводов, ни кабелей к дому не вело — я видел, что мальчишки рассматривают жилище слегка ошарашено.

— Приехали, — Ельжевский небрежно тормознул. — Выгружаемся. Только осторожней, парни, — окликнул он мальчишек, — там Белок мой около крыльца, он вообще не трогает, но во двор без меня лучше не входить.

Мальчишки вылезли слегка неуверенно. Я, выбираясь, подмигнул им: сперва одним глазом, потом другим, потом сразу обеими. А из ворот, небрежно отвалив их в сторону, вышел Белок.

Пёс заслужил это имя — совершенно точно. Он был белым. Как сгущенное молоко. Ещё он был лохматым… нет, не лохматым — просто коротая шерсть даже на глаз была настолько густой, что возникало ощущение невероятной мощи этого зверя. Хотя — если даже его постричь наголо, это ощущение не пропало бы. Пёс весил килограмм семьдесят и в холке имел сантиметров восемьдесят, не меньше. Я застыл в уважительном трансе. Витька попятился к машине. Ельжевский приветственно махнул рукой. А Валька…

— Ух, какой! — экстатически выдохнул Валька. И пошёл навстречу псу.

Белый сел на хвост и озадаченно склонил голову на плечо. Он ничего не понимал.

— Пся крев… — выдохнул потрясённо Ельжевский. — Вот это да…

Мальчишка совершенно спокойно опустился на колено рядом со слегка даже подавшимся назад псом. Протянул руку. Я почувствовал, что рука сама собой нащупала пистолет — достаточно псу сделать короткое движение…

— Тебя зовут Белок? — послышался восторженный голос Вальки. — Какой ты красивый… какой хороший…

Тонкие по сравнению с общей мощью пса мальчишеские пальцы перебирали шерсть, потом потрепали уши, погладили мокрый чёрный нос… Пёс, с лёгкой растерянностью косясь на хозяина, принимал эти ласки. Мы молчали.

Валька поднялся с колена. Сожалеющее вздохнул. И обернулся к нам:

— Вы извините, Михал Святославич, — сказал он. — Я всегда мечтал, чтобы у меня была собака.