Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 40

– Молодец, – похвалил его Суханов и отправился в каюту за второй банкой сгущенки.

Когда находишься в море, круг развлечений сужен донельзя, буквально до размеров пятнадцатикопеечной монеты, все дела оказываются переделанными – их вообще тут в несколько десятков раз меньше, чем на земле, и все незначительные, третьестепенные, и когда бывает вообще нечего делать, невольно наваливается глухая холодная тоска, во рту появляется горечь, глаза и виски начинает жечь, в груди, под сердцем, возникает что-то каменное, чужое, и давит этот камень, давит, давит, вздохнуть свободно не дает, человек от такого нажима невольно теряет самого себя, в нем происходят изменения. Одни клетки умирают, откладываются в ткани мертвым грузом, причиняют беспокойство, другие нарождаются, делают человека качественно иным. Хуже после этого он становится или лучше – вопрос второй, но он теряет то, что было, и делается качественно иным. У злого, острого на язык человека пропадает злость, запас остроты истаивает, словно ничего и не было, говорливость тоже пропадает, он превращается в молчуна, добряк, наоборот, ощущает в себе нечто новое, начинает сомневаться в самом себе и своей доброте, становится угрюмым, мякиш превращается в кремень, а каменный несгибаемый упрямец вдруг начинает гнуться телом, крениться всем корпусом к земле, в нем словно бы желание врасти в нее, обратиться в булыжник, в злак, в куст, в корень дерева появляется.

Земля, особенно ее северные точки, заставляют забывать о времени. Жизнь в одиночестве, на каком-нибудь маяке или промысловом зимовье – размеренная, медленная. Спешить некуда. Помогает умение молчать и умение слушать. Но самое главное умение – это умение ждать. Сидит охотник на берегу, укрепив свое ружье на самодельной треноге, ждет, когда из воды появится нерпа. Наконец из воды высовывается круглая лысая голова с любопытными сливовыми глазами и сахарной щеткой усов, оглядывает охотника. Охотник стреляет. Думаете, начинает суетиться, швырять в воду кожаные шары «пых-пых», чтобы зацепить нерпу и вытащить ее на берег?

Нет. Он снова ждет. Проходит два часа, и море само прибивает нерпу к ногам стрелка. И так во всем, не только на охоте.

– Умение добыть себе еду – умение номер один на Севере, – Суханов появился в железном проеме двери с угощением для здоровяка.

– О чем ты? – не понял Медведев.

– О жизни на Севере, – Суханов посмотрел вниз, на медведя, который, забастовав, перестал крутить пластмассовый обруч, морщился, недружелюбно постреливал черными круглыми глазками вверх и имел какой-то птичий, обиженный вид. – «О времени и о себе», как иногда пишут в газетах, – Суханов хмыкнул. – Когда оказываешься один где-нибудь у черта на куличках, через пару дней забываешь о том, что существует ухоженный быт, теплый туалет, телевизор и радио, через три дня поток информации, в котором человек купается, словно в быстрой реке, и непонятно, тонет он или нет, отступает назад, исчезает вдали, а с ним исчезают и все тревоги и заботы. С заботами же, Лешенька, уходит и ощущение большого мира. Вот тогда-то человек по-настоящему остается один. Вот тогда-то для него исчезает время – часы можно выбрасывать, он никуда не спешит, он существует сам по себе, а все остальное, матушка земля с ее атомными грибами – сама по себе. Пожалуй, только тут можно понять, что время имеет цвет. Самый настоящий, Лешенька, цвет. Звучный, чистый. Если зима, этот цвет будет белым. Но это не просто белый цвет снега. Снег – это слишком мало, капелька. Белое все. Абсолютно все. Небо белое. Камни. Облака. Дыхание, выбивающееся из глоток оленей. И вон, – Суханов ткнул рукой вниз, – медведи, видишь? Это цвет времени. Люди, они тоже белые. Ты бы хотел остаться один в тундре? Заняться созерцанием, прослушиванием самого себя, как это делали древние философы, а?

– Нет, – не задумываясь, ответил Леша Медведев. Голос его был твердым. Когда человек говорит таким голосом, с ним не надо спорить. Если будешь спорить – ни за что не переубедишь. Впрочем, Суханов и не собирался спорить.

– И я бы не хотел, – сказал он. – Но в каждом из нас существует притяжение земли. Это сидит вот тут, – Суханов хлопнул себя по груди. – В сердце сидит! В костях сидит, – хлопнул себя по плечу, – в глотке сидит, – потрогал рукою шею, – в мозгу сидит, так прочно сидит, что ничем не выветрить, не выдуть. Никаким ураганом.

Поймал Лешин взгляд. Тот смотрел искоса, недоверчиво. А может, это и не недоверие вовсе было, может, другое, – что-то сложное, смесь печали с нежностью, сомнения с готовностью угодить другу? А ведь он прав, Леша: никакими словами не прикрыть, не замаскировать человеку своей подлинной сути, именно подлинной, а не нарисованной, не придуманной – обязательно что-нибудь выдаст: косой взгляд, дрожь рта, белые пятна на щеках, собранные в щепоть пальцы – в каждом человеке есть второй план, который непременно выдает, сообщает наблюдателю нечто такое, что человек ни в коем разе не хотел бы сообщать сам.

– Скажи откровенно, что с тобой все-таки происходит? – спросил Леша Медведев. – А?

– Ничего. Ровным счетом ничего.

– Не пойму я тебя никак.

– В Мурманск бы, – не слушая Лешу Медведева, проговорил Суханов, – в кафе «Театральное».

Леша Медведев хмыкнул.

– Ты не знаешь, почему в Мурманске площадь Пяти углов переименовали в площадь Конституции? – неожиданно спросил Суханов.

– Я даже не знаю, почему у нас на ледоколе пятак перед столовой площадью Пяти углов называется.

– Из-за почтового ящика, – серьезным тоном пояснил Суханов, – подходы к нему – из пяти мест. А почему Мордобойку зовут Мордобойкой?

– Это известно каждому, – слабо улыбнулся Леша Медведев.

Вспомнил, как он в первый раз попал на Мордобойку. Сошел на берег, решил развеяться, город посмотреть, благо погода тому способствовала – нежная, с сырым дымом, тянущимся с моря, и тихим задумчивым солнцем. Походил Леша по городу, увидел небольшое розовое здание с блеклой облупленной вывеской. Судя по гомону, доносившемуся из розового здания, понял – там продают пиво. Решил промочить горло.

Вошел. Очередь была небольшой – человек шесть, он пристроился в хвост. Но вот какая диковинная штука – простоял полчаса и не продвинулся к прилавку ни на шаг. Хотя бойкая белолицая женщина с мелкими буйными кудряшками, свисавшими на лоб и взбитыми на голове лихо, как шапка пены, работала, не останавливаясь, выставляла на жестяный прилавок кружку за кружкой – к прилавку все время подходили люди и брали пиво, удалялись в сторону, смаковали «елей», поглядывали на очередь.

Наконец парень, стоявший перед Медведевым, возмутился:

– Это что же такое творится?

Голос у него был тонким, нервным.

Двое небритых мужиков в кепках, надвинутых на глаза, прервали беседу, отставили недопитые кружки в сторону, подошли к парню и с интересом оглядели его. В воздухе запахло жареным,