Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 41

– Ты не знаешь, случайно, чем он все-таки недоволен?

Напарник недоуменно пожал плечами, затем они слаженно – до завидного слаженно и бойко – надавали парню оплеух, подхватили под руки и выволокли из пивной. Вернувшись, потерли ладони, пояснили окружающим:

– Очень уж мешал пиво пить.

Как прилипло один раз к району прозвище Мордобойка, так с тех пор и живет. Сколько ни стирали – не стирается. И улицы новые появились, и названия, и люди, и пивнушку ту давным-давно снесли, а прозвище все живет и живет.

Центральный район, где сейчас идет большая стройка, зовут Колонизацией – прозвище, видать, родилось в ту далекую смутную пору, когда в Мурманске находились интервенты, район на сопке – Петушинкой. «Как жизнь?» – «Как на Петушинке. Со всех сторон видно и под зад дует». Район за заливом, куда ходит пассажирский катер, – Абрам-мысом.

Что же касается Мордобойки, то знакомство с ней и у Суханова было таким же, как у Леши, – двое небритых дядьков также накостыляли по шее какому-то нетерпеливому любителю пива. Правда, когда они попытались его вытолкнуть из пивной на снег, Суханов вмешался. Получилась куча-мала. Поскольку аборигенов было больше, Суханову пришлось вместе с обиженным любителем пива покинуть поле боя.

– Не пойму все-таки, что с тобою происходит, – Леша Медведев был упрямым человеком, если уж за что-то цеплялся, то держал мертво, не выпускал. Поморгал глазами озабоченно, – он сочувствовал Суханову, разделял его боль, но что это была за боль – не мог раскусить.

А Суханов думал сейчас о том, как худо бывает, когда женщина, к которой привязан, щелкает по носу. Человек готов в таких случаях ползти за женщиной на коленях, тереться лбом о туфли, целовать кончик платья, молить о снисхождении и замирать с горестным лицом, когда вместо ожидаемого «да» звучит холодное «нет».

Возле огня обязательно вьется всякая живность, крупная и мелкая, – мошкара, букашки, ночные мотыли, часть их сгорает заживо, часть обжигается и шлепается на землю, барахтается в траве, часть вообще предусмотрительно уносится в темень, понимая, что игра с пламенем к добру не приведет. Как бы и ему не сгореть в этом огне – недаром Леша Медведев потемнел, вон какое у него смурное лицо, а друг, как известно, неприятность лучше чувствует, чем тот, с кем эта беда должна произойти. Суханову сделалось печально, он прикрыл глаза – не хотелось ни думать, ни действовать. Спать хотелось. Обрушиться сейчас на койку и словно бы с обрыва сорваться, унестись в долгий сон.

Но разве пламя виновато в том, что вокруг него вьются мотыльки?

А Ольга? Она ни в чем не виновата. Виноват Суханов.

Но, простите, простите, а мотыльки, разве они виноваты в том, что их ослепляет пламя?

– Эх, быть бы умным, нырнуть куда-нибудь в темень, спрятаться там и забыться. А, Леша? – Суханов кинул вторую банку медведю, выгреб из кармана десяток конфет, также швырнул вниз. Медведь умудрился поймать пару конфет на лету и проглотить вместе с оберткой, остальные кинулся проворно собирать.

Днем снялись с места, которое успели «насидеть», распугали медведей, поспешно отступивших за торосы, – отступление их было обиженным, недоуменным, не понимали белые, почему эта железяка, принадлежавшая им, решила удалиться; пришла радиограмма с Диксона: встречать «морковку» – корабль финской постройки – и вести к Карским воротам.

– Как много девушек хороших, – пропел Суханов, подмигнул шустрому поваренку, который притащил, ловко устроив на руке, жестяный поднос с чаем и печеньем. – Тогда почему же так много плохих жен?

– Не знаю, – ответил великовозрастный поваренок.

– У тебя что, подошвы деревянные?

– Не-а, – не понял, в чем дело, поваренок.

– Почему так гремят?

– Не знаю, – проговорил поваренок.

– Что же ты знаешь? – недовольно пробормотал Суханов.

Он сегодня не с той ноги поднялся, Суханов, – все ему было не по нутру. И прежде всего то, что отход выпал на его вахту.

Все беды происходят от нас самих – мы сами их придумываем, сами рождаем и сами потом боремся с ними – надо поменьше рождать бед, тогда и хандры будет поменьше, и забот, а, кстати, озабоченность, она тоже в восьмидесяти случаях из ста бывает пустой, высосанной из пальца, – и жизнь обретет более светлые тона. А может, он просто не выспался? Суханов помял пальцами шею, покосился на поваренка, приподнявшегося на цыпочках и заглядывающего через его плечо.

– Спасибо за чай, – сказал Суханов. – Иди на камбуз.

– Интересно здесь.

Интересно – это верно, но главное, чтоб интерес не полоротым был, не ради только самого интереса, а ради дела.

– Интересно лишь на свежий глаз, со стороны, – сказал Суханов, – а как две вахты подряд отстоишь – сразу до смерти скучно становится.

– Две вахты – это трудно?

Под нос судна подползла здоровенная приглубая льдина, присыпанная клейкой снежной перхотью, стыков ее с полем не было видно, корпус судна перекосило, обшивка сама закряхтела, в глуби послышался многослойный гул. От удара чай выплеснулся из стакана, и пока поваренок соображал, как спасти чай, Суханов взял салфетку и накрыл ею стакан. Ледокол напрягся, засипел, задышал, словно живой, ему было тяжело – лед паковый, железный, спекшийся, его не давить, его только взрывом брать.

– Может, вам фанты принести? – предложил поваренок. – У меня есть, я в магазине вчера купил.

Суханову хотелось курить, во рту собралась горькая слюна, в груди беспорядочно колотилось сердце – с перебоями стала работать машинка, гайки посрывало – то частит, то редит, не дай бог завалится на медицинской комиссии – он помотал перед лицом ладонью: тьфу, тьфу, тьфу! Неплохо бы иметь в кармане какие-нибудь ментоловые карамельки. Говорят, здорово от курения отваживают, отбивают вкус, но нет карамелек, не запасся.

– Кто не курит и не пьет… – Суханов снова помотал перед собой ладонью, – у меня одна приятельница как-то пролила фанту на сапоги, так сапоги облезли.

– Быть того не может, – не поверил поваренок.

– Сапоги лаковые были, добротные, дорогие. Убивалась так, словно кого-то из родных похоронила. – Он вспомнил Ольгу, ощутил совсем рядом ее дыхание, легкое, невесомое, не то, что у него – запаленное, прерывистое. Ему снова сделалось печально, одиноко.

Он понимал, что нужно терпение, время – и все пройдет, все затянется, утихнет, но терпения у него как раз и не было. Словно не моряк он, словно не зажимал никогда самого себя в кулак, не давил ничего. Как отвлечься от Ольги, как уйти от нее, в какую щель заползти, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не чувствовать?

Люди испокон веков занимаются тем, что придумывают себе