Архив - Виорэль Михайлович Ломов Страница 46

– Может, для Степана Кузьмича трибуну из зала притащить, – сказал Суворов, едва сдерживаясь от смеха. Тетя Глаша и вовсе растерялась, а Инесса расхохоталась.

Пришли все разом.

– Слаженный у вас коллектив, Степан Кузьмич! – похвалил Суворов проректора, зашедшего первым. – Замечательная организация, Борис Иванович! – потряс руку секретарю парткома, зашедшего вторым.

Весь этот замечательный коллектив выстроился в две шеренги и, переводя взгляды со столов на Суворова и обратно, слаженно проорал что-то о нежинской квартире, сибирском здоровье и кавказском долголетии. Запомнилась богатая рифма«мира – квартира». А затем открыли входную дверь, и четыре человека занесли с лестничной площадки двухтумбовый письменный стол и кресло с обивкой в елочку. «Ё-моё!» – пробормотал Суворов. Больше всего он любил удобный стол и удобное кресло. «Откуда они узнали», – подумал он и взглянул на Инессу. «Да, это я», – проплясало в ее глазах. Георгий Николаевич пригласил гостей за стол. Все прекрасно разместились, и несколько минут с одобрением похлопывали по самодельным скамьям. Все стихли.

Первым тост произнес Степан Кузьмич. Проректор сделал краткий экскурс в международную обстановку, четко провозгласил здравицу в честь мудрого руководства, после чего предложил выпить «за скромное жилье нашего дорогого профессора». Скромно выпили, скромно закусили. Тут же, без перерыва, секретарь парткома в общих чертах повторил тост проректора, его скоренько запили, зажевали, а начиная с третьего тоста вечер вошел в нормальную колею. По этой колее и выехали в танцы. Суворов и Рембо были, разумеется, парой номер один. Инесса с удивлением убедилась, что профессор превосходно танцует.

– Ты что, обучался танцам? – спросила она.

– Обучался, – ответил Георгий Николаевич.

– Когда же ты успел? Я думала, тебе каждый час дорог.

– Поэтому и успел, что каждый час дорог. В свое время я не просто танцевал с девушками, я учился танцевать с ними.

– Вы меня продолжаете удивлять, профессор. Признайтесь, вы еще, может, и граф, – прошептала она ему на ухо.

– Всё может быть, сударыня, – прошептал ей в ответ Суворов.

Инесса также шепотом:

– Ваше сиятельство, как же тогда вы позволяете своим людям находиться в вашем присутствии пьяными?

– Шепчутся, – подмигивали друг другу гости.

– Шепчутся, – присутствующие изнемогали от ожидания.

– Шепчутся! – в этом видели верный признак того, что вот-вот громогласно будет объявлено о помолвке либо женитьбе.

И тут Суворов провозгласил:

– Товарищи, минуту внимания.

«Вот оно, вот оно!» Удивительно, не отгуляв еще новоселья, люди жаждали нового праздника – женитьбы!

– Слово предоставляется Инессе.

– Дорогие мои коллеги, – глубоким голосом произнесла Инесса, и как-то сразу стало ясно, что речь пойдет о глубоких чувствах. Все напряглись. – Георгий Николаевич попросил меня объявить белый танец. Белый танец, товарищи!

Уныние расплылось по отмякшим чертам, но тут же дамы расхватали кавалеров, а Инесса с Георгием Николаевичем по-прежнему вместе и шепчутся, шепчутся, шепчутся…Просто какой-то кошмар! Жаль, но признания не последовало, а в остальном вечер удался на славу.

Когда они проводили гостей и зашли в дом, в квартире пахло вином, селедкой под шубой и свежеструганой доской – пленительные запахи новоселья.

– Сударыня, позвольте выразить мое восхищение: ваше мясо по-фламандски было charmante, мм…произвело потрясающий эффект. Все съели в два раза больше, чем смогли.

– Георгий, а ты ведь точно граф, – сказала Инесса и обняла его.

– Не знаю, кто я, но ты точно принцесса!

XXXIV

В феврале 1941 года Суворов поехал в Москву, чтобы окончательно рассчитаться с прежней работой и перевезти в Нежинск вещи и книги. Всю дорогу он думал о том, как ему поступить с архивом. Оставлять его в Перфиловке на немощных стариков было неразумно. Но и открыто везти из Москвы в Нежинск рискованно. Понятно, никому нет до него никакого дела, но кругом всем есть дело до всех.

К проблемам с архивом добавлялись проблемы в личном плане. Ирина Аркадьевна, отчаявшись выйти за него замуж, кажется, любым путем хочет женить его на Надюше. Надя прекрасная девушка, но в ней много отнюдь не девичьей упертости и пугающей Суворова житейской основательности. Оставить Ирину с дочкой в Москве было бы жестоко, они совершенно лишены всякого источника существования. Ирине идти опять в поломойки и банщицы? Или на фабрику? А Наде? Художника из нее не получилось, музыканта тоже. Теперь вот созрела поступить в технический вуз. Но ей одной, без поддержки, будет очень трудно получить приличное образование и как-то устроить свою жизнь. Суворов чувствовал ответственность за судьбу этих двух женщин, которых жизнь прибила к нему…«Или это меня прибило к ним?» – вдруг поразила его мысль. Хотел он того или нет, но их необходимо брать с собой в Нежинск. А как там? Инесса хотя еще не живет с ним как законный член семьи, но всё идет к тому, и она вроде как выбросила глупости из головы и занялась только домашним очагом и диссертацией. Как они втроем? «Ничего, как-нибудь притрутся, образуется всё. Кто так говорил – образуется? А ведь еще кафедра…» По натуре Суворов не любил планировать, он предпочитал действовать по обстановке, полагаясь на свою интуицию и жизненный опыт. «Куда-нибудь выедет, – решил он. – Главное, руль не выпускать из рук».

На перроне его встретила Надя. Она была подавлена и мало рада встрече.

– Как мама? – спросил Суворов.

– В больнице.

– Что с ней? Давно? Почему телеграмму не дала?

– Сердце. Вторую неделю.

– Почему не телеграфировала? Как ей? Лучше?

– Я случайно услышала, как врачи говорили, что она…что она безнадежна! – с отчаянием произнесла Надя.

– Не хнычь. Где ты услышала?

– В больнице.

– Да мало ли о ком говорили врачи. Она услышала! Прости, Надя. Никогда не принимай близко к сердцу то, что предназначено не для него, слышишь, никогда! Иначе пропустишь то, что предназначалось только ему.

– Да как же не принимать, когда так о маме говорят? Вот о вашей маме, Георгий Николаевич, если бы так говорили…

– О моей маме, Надюша, уже никто так не скажет.

– Простите, Георгий Николаевич, я дура.

– В какой она больнице? Поехали.

К Ирине Аркадьевне их пустили сразу. Она лежала на кровати и читала книгу. На ней был халатик, которого он раньше не видел. Увидев Суворова с дочкой, она улыбнулась и села на кровати. Георгий Николаевич поцеловал ее в щеку и заметил около глаз морщинки, от которых у него сжалось сердце.

– А где же вещи? – спросила она, как о самом важном за те несколько месяцев, что они не виделись. – Какие вы холодные! Там холодно?

Суворов не обратил внимания на погоду.

– Холодно, – сказала