Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 47

– Еще биллиард, Ксан Ксаныч, бадминтон, баскетбол и «бура».

Утром на «Площади пяти углов» у матросской столовой висело объявление: «Товарищи члены экипажа! Первого апреля наш атомоход будет находиться на долготе Диксона. Кто желает совершить вертолетную экскурсию и встретить Всесоюзный день смеха на земле, просим записываться». На длинный, с закрученными концами лист бумаги было уже нанесено десятка три фамилий.

– По-моему, Ксан Ксаныч, это первоапрельский розыгрыш, – сказал Медведев громко, с расчетом на публику.

– А по-моему, нет, – Суханов взялся за карандаш, прицепленный к нитке прямо тут же, у объявления, хотел начертать свою фамилию. Он вдруг почувствовал, каким-то непонятным образом ощутил, что ему надо обязательно побывать на Диксоне, Диксон, он снимет всю налипь с его души, очистит, поможет справиться с болью – вот только как поможет, каким образом, Суханов не знал.

Сам Диксон был ему неинтересен. Диксон интересен только для новичка – полоротого любителя поглазеть, подивиться на Север, но не для Суханова – Суханов много раз бывал на Диксоне, знает тут чуть ли не каждый дом, ел и пил там в разных компаниях, ходил на замусоренное, отечное мерзлотное кладбище поклониться знакомым могилам, удивлялся тому, как умеют моряки преподнести иного неприметного робкого парня, отдавшего Богу душу в Арктике, – даже бывалые волки раскрывают в изумлении рот. Впрочем, бывают и скромные надписи. «Матрос Витя Артюхов, 19 лет. Погиб при выполнении задания в Арктике». Этого скромного матроса Суханов знал. Когда меняли подсеченную льдиной лопасть винта – мучительная операция, без которой, увы, не обойтись, водолазу Артюхову придавило на глубине шланг.

Жаль, что список этот – первоапрельская шутка. Обратить бы сон в явь, но как?

В последнее время первоапрельские шутки измельчали, люди держат ухо востро, что ни ухо – то топорик, напряженно поднятый вверх, словно у волка, чуящего охотника, купить человека трудно. Такие шутки случались раньше, когда моториста заставляли отпиливать лапу у якоря, штурмана посылали накрывать марлей, чтобы не нарушился арктический климат, трубу, теперь такие шутки уже не проходят, максимум, что делают – вызывают повариху в радиорубку под предлогом, что ее домогается Москва, и испуганная потная женщина громко колотит твердыми задниками шлепанцев по металлическим ступенькам трапа, поднимаясь в отсек радистов, либо гонят артельщика к капитану, хотя мастер и не думал его вызывать, а когда утихомириваются мелкие круги, артельщика посылают к мастеру во второй раз. Допускаются любые розыгрыши, кроме одного: изменения курса у судна. И все равно, все эти попытки разыграть кого-либо, увы, жалкие. Нет того размаха, что был раньше. Правда, существует вещь похуже, чем изменение курса, – это если кто-нибудь пустит слух насчет того, что в трюм поступает вода… Это та утка, которую из ружья влет не сшибить. Скорее уж она сшибет, чем ее…

Диксон, Диксон. Что-то неодолимо тянуло Суханова на Диксон, а вот что именно – он понять не мог: вспыхивала внутри какая-то боль, разгорался костер, освещал своим пламенем все вокруг, заставлял морщиться. Может быть, Ольга? Но какая связь между Ольгой и Диксоном? Диксон, Диксон… Метеостанция, ресторан и почта, десяток пятиэтажных домов, аэродром, откуда старичина Ан-24 ходит в Мурманск и в Норильск, полсотни вездеходов, полсотни бродячих собак и несметь консервных банок, валяющихся на улицах, кладбище и радиопункт – вот и весь Диксон. Но Диксон – это земля, а какой человек, находящийся в море, откажется от возможности побывать на земле?

– Сам-то полетишь на Диксон? – Суханов толкнул Медведева в плечо.

– Не-a, – Медведев сощурился.

Суханов оттянул карандашик на нитке, отпустил, тот с глухим стуком приложился к скрутку бумаги, соскользнул с нее и в следующий миг был пойман ловкой уверенной рукой.

– Записываетесь на экскурсию, Александр Александрович?

Суханов повернул голову, увидел поваренка – улыбающегося, чистозубого, с веселым взглядом. Этот человек знает, что такое жизнь, как она хороша, когда убыстряет свой бег и как будни превращает в праздники. Но Суханов не хотел, чтобы жизнь убыстряла бег, не хотел, чтобы праздник накладывался на праздник. Когда праздников много, они приедаются, человек жиреет, делается ленивым, ему ни до чего, кроме собственного желудка, нет дела.

– Записать вас, Александр Александрович? – спросил поваренок.

– Я уже записался, – сказал Суханов. Неплохо было бы, если б ложь оказалась правдой, и хорошо все-таки побывать на Диксоне, зайти в ресторан, выпить водки, съесть кусок мяса и черной икры, подышать воздухом. Хотя здесь тоже воздух, но это воздух моря, а на Диксоне – воздух земли.

Он вспомнил, как разошелся с Ольгой, самую последнюю минуту – она свернула с тропки в одну сторону, он в другую, и все – вот так просто они и разошлись; что-то жесткое, чужое стиснуло ему горло, Суханов почувствовал, что сейчас ресницы у него склеятся, мотнул головой, противясь этому, – он не ребенок, чтобы реветь, размазывать соленую мокреть по щекам, он – моряк, серьезный человек… Но что делать, если человек оказывается в пустоте? Жизнь для такого человека либо убыстряется – но это убыстрение не праздничное, а совсем наоборот, – либо останавливается совсем. Из состояния пустоты выбираться трудно. Надо просто-напросто все вышибать из мозгов, всю память. Чтобы от прошлого ничего не осталось.

Вытесняя Ольгу из памяти, Суханов подумал о том, что ни разу не встречал в Мурманске первое зимнее солнце. Последний раз мурманчане видят солнце в конце ноября, – и то всего лишь несколько минут, – потом солнце свалилось за неровный обрез земли и исчезло на целых два месяца – жутких, долгих, серых, когда каждый ждет не дождется конца этой вязкой трескучей темени.

Мужики в полярную зиму скучнеют, становятся бранчливыми, раздражительными, свежая дорога делается для них накатанной, разбитой, неторенная тропка – изжеванной, темень и фонари на улицах вызывают отвращение и растерянность, разбираться в своих ощущениях они не желают, считают во всем виноватыми других и потом, спустя месяцы, удивляются, ощупывают себя изумленно: неужели это все происходило с ними? В последние числа января их хватает трясучка – зубами стучат от нетерпения: когда же появится солнце?

А солнца еще нет – не приспела пора, но оно уже чувствуется: в серой ватной густоте неожиданно высветляется желтая лаковая полоска, бередит душу, люди глядят на эту полоску и чуть ли ревьмя не ревут – их трогает призрак солнца, не само солнце, а именно призрак, отсвет, – обнимаются, целуют друг дружку, поздравляют с освобождением. А ведь это действительно освобождение – непроглядная вязкая темень пробита светом.

Желтая