Геннадий Гусаченко - Покаяние Страница 48

Плыть здесь, как и по Пасолу, до тошноты скучно. Качалки нефтенасосов повсюду, краны, домики вахтовиков, электроопоры. И залитые водой кусты ивняка, лозняка, тальника. Мимо один за другим идут буксиры с баржами. Десятки речных судов везут в Заполярье стройматериалы, автомобили, промышленные и продовольственные товары.

Где оно, заветное Лукоморье?! Чем дальше иду на Север, тем заметнее «плоды цивилизации», тем с большей грустью думаю о том, что и нет там вовсе никакого Лукоморья — нетронутых мест.

Это сейчас я такой жалостливый и сентиментальный ко всему живому, кроме, конечно, паразитов, отвратительных тараканов, крыс, мокриц и подобных им тварям. И чем я отличался от мерзавца, залившего нефтью придорожные канавы, белеющие цветами весны, когда на баке китобойца «Робкий» навинчивал гранату на гарпун? Когда, обхватив руками клотик фок–мачты, радостно кричал: «Вижу фонтаны!», когда ревниво смотрел на экран соревнования с другими китобойными судами за количество убитых китов? Думал ли, что участвую в кровавой бойне беззащитных животных и наношу природе колоссальный вред?

Беспокоила ли мысль, что, горя желанием уйти в море на зверобойной шхуне, буду убивать котиков и тюленей, стану живодёром, окропляя чистый снег кровью морских животных?

О чём думал, охваченный охотничьей страстью, когда, «завязав» с морем, стрелял в тайге медведей, изюбров, косуль, кабанов, белок, ловил капканами колонков, соболей?

И уж, конечно, и в голову мне не приходило, что пройдут годы, и буду чувствовать угрызения совести и вину за содеянное.

— Прости, Господи, грехи мои тяжкие. Не ведал, что творил. Каюсь. Прости…

Произнеся эти слова, идущие из глубины души, я уже не испытывал прежней ненависти к человеку, слившему мазут на подснежники. Он, как и я, не ведал, что творил. И вина его меньше моей. Неизвестный негодяй загубил лесные цветы в канаве. Я же загубил немало жизней животных и птиц. Гордился своими охотничьими трофеями. Как наказание, до сих пор в глазах стоят застреленная мною собака и соболь, пойманный в капкан, со смертельной тоской следящий за тем, как я готовился его убить. И стон раненого изюбра, пытавшегося подняться с колен, слышится мне.

— Господи! Прости за содеянное! Понял гнусность поступков, осознал вину.

В последние дни путины, когда «Робкий» выполнил и перевыполнил план добычи китов, капитан Обжиров в виде развлечения позволил сделать выстрел по киту каждому члену экипажа. Подражая Кургановичу, я стоял у пушки на широко расставленных ногах. К большому финвалу «Робкий» подошёл метров на тридцать. На пару секунд я задержал прицельную планку на туше кита, круглой и гладкой, и нажал спуск. Выстрел грохнул, кит занырнул, и линь пошёл в глубину. Крики одобрения, аплодисменты на мостике. И громче всех мой голос с бака:

— Ура! Я попал!

В начавшейся суматохе по обработке убитого мною кита не сразу заметили китёныша, вертящегося в кровавой пене возле громадной туши финвала. Её накачали воздухом, подобрали к борту. Это оказалась кормящая самка. Из больших шарообразных сосков китихи обильно текло желтоватое тягуче–густое молоко. Немым укором жестокости по кровавому следу за нами долго плыл её детёныш, обречённый погибнуть от голода. Перед тем, как мне выстрелить, пятиметровый малыш плыл с другой стороны рядом с матерью, скрытый её огромным туловищем. Я не видел его. С наступлением темноты несчастный китёнок затерялся в волнах. Сравнима ли гибель той китихи и её детёныша с подснежниками, сиротливо и печально белеющими в нефтяных лужах?

Но если зашла речь о китах, положа руку на сердце, продолжу свой рассказ об охоте на них. В данном случае, на кашалотов.

… Пятый месяц промысловой путины…

После сдачи четырёх финвалов, «Робкий» отвалил от слипа плавбазы и сквозь ночную мглу устремился на юго–восток, где в тридцати милях от «Славы» ещё с вечера китобоец «Зоркий» обнаружил многочисленное скопление кашалотов.

Полная луна выкатилась из–за облаков, поплыла в небе, освещая ровную поверхность моря, гладкую, как расплавленное серебро. Ярко горят звёзды. В тропических широтах они кажутся более крупными и низко висящими. Вдали, на лунной дорожке чернеет крошечный силуэт «Зоркого».

Неслышно является рассвет в спящем океане. Вишнёво–розовыми тонами драгоценного турмалина отливают кучевые облака на востоке. Пенный след от винта «Робкого» прямой линией прочерчивает неподвижное, как стекло, море. Но вот он обрывается, расходится мелкими волнами: китобоец сбавляет ход, и плавно покачиваясь после быстрого бега, останавливается совсем. Неожиданно тишина оглашается восторженным криком дозорного из «вороньего гнезда»:

— Слева по носу фонтан!

«Дынь–дынь–дынь–дынь–дынь…» — гремят колокола громкого боя: сигнал охоты. Дворняга Светка тоже суетится, заявляет о своём пробуждении громким лаем. Во время охоты собака вертится на палубе, и не раз волны окатывали её, угрожая смыть за борт. Судно вздрагивает, сотрясается всем корпусом и срывается с места неутомимым рысаком. Вмиг всё на судне приходит в движение. Топот ног, лай собаки, громкие голоса, бряцанье цепей и гарпунов, буханье подвесных блоков на фок–мачте, скрип тросов на барабане лебёдки: с первыми проблесками зари трудовой день китобоев начался. Общая суматоха напоминает обстановку на корабле, где поднятый по тревоге личный состав разбегается по боевым постам.

Одинокий кашалот, старый, обросший ракушками, покрытый рачками, огромный, как плавающая чёрная глыба, мирно плыл, выпуская над собой облачко водяной пыли. Его могучие хвостовые лопасти без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая завихрений в спокойной, зеленовато–серебристой воде, его обтекаемое тело, совершая волнообразные движения, словно парило в ней. Спереди кашалот схож с форштевнем подводной лодки, а голова составляет две трети туловища, отчего кит напоминает лягушачьего головастика.

Приглушённый расстоянием донёсся хлопок выстрела: «Зоркий» уже начал охоту. А «наш» могучий морской бродяга ушёл под воду. Куда он занырнул? Почуял шум винта и «дал хвоста» от опасности? Или тоже начал свою охоту на кальмаров? Ушёл в зелёную тень глубины, переходящую в фиолетовый сумрак, затем в чёрную тьму, где светятся рыбы и фантастического вида круглые, игольчатые, звездообразные моллюски. Быть может, пройдя сквозь толщу воды, неподвижной и мертвенно–холодной, кашалот хватает сейчас кальмара, сжимает его в пасти зубатой нижней челюстью? И там, во мраке, начинается битва гигантов? Длинными щупальцами, достигающими, порой, двадцать и более метров, кальмар обвивает голову кашалота, вгрызается ему в голову хищно изогнутым клювом, оставляя на коже рваные белые полосы — свидетельство смертельной схватки. Схватив добычу, кит устремляется наверх, где расправляется с хозяином мрачных глубин.