Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 50

Судно погромыхивало корпусом – пошли ледовые поля послабее, сильные отжало к берегу, в общем, лед пока хороший, его не только атомоход может давить, а и «морковка», и «полтора фантомаса» – полярные пароходы. Не работа, а удовольствие – ледокол будто бы по чистой воде плывет.

Наверху раздался стук. Суханов отложил тетрадь в сторону и с интересом посмотрел в потолок.

Похоже, что осаждали капитанское помещение. Каюта Донцова находилась над сухановской, только места мастеру было отведено раза в три больше. Уж не требует ли кто-нибудь добавки к зарплате, увеличения хлебной пайки и увеселительных фильмов по воскресеньям? Суханов натянул на себя тужурку и вышел из каюты.

Капитанский коридор был набит людьми. Тут были даже такие, кого Суханов видел первый раз в жизни: розовощекие посудомойки из камбузной команды, дневальные, убирающие «деревню», мотористы с неотмытыми руками – «внучата» и токари из механического цеха.

В уголке коридора, притулившись к косяку, стоял Леша Медведев и спокойно посасывал чинарик. Лицо у него было отсутствующим – все происходящее его занимало мало, но на всякий случай он держался на виду: мало ли зачем может понадобиться «мастеру».

– Что здесь происходит? – поинтересовался Суханов.

– Отмечаем первое апреля.

– Вертолет?

Медведев промолчал.

– Ты сегодня чего-то похож на классную даму – чопорность и неприступность, бездна достоинства. Тебе бы неплохо, Лешенька, какую-нибудь лекцию в клубе прочитать, а? У нас давно не было лекций, а на пароходе немало молодых людей, которые только и ждут, чтобы их кто-нибудь наставил на путь истинный, прочитал лекцию о вреде курения, правилах хорошего тона и значении прыщей в жизни юноши.

С Лешиного лица исчезло отсутствующее выражение, взгляд ожил, сделался заинтересованным.

Больше всех надрывался поваренок. Гуменюк – Суханов наконец-то вспомнил его фамилию. Вот бы никогда не подумал, что этот скромный человек – самый маленький на судне по должности – способен повысить голос. Когда поваренок появляется в рубке со стаканами чая и тоненькими ломтиками сыра на подносе, он – сама тихость, сама святость. А тут вон как гудит, будто горло у него изнутри вылужено оловом.

– Мастер, вы должны нас отправить на Диксон, – кричал поваренок и острым взором боевого кочета оглядывал собравшихся.

– Я никому, моряки, ничего не должен, – тихим бесстрастным голосом говорил Донцов. – И прошу не называть меня мастером. Еще раз назовете – спишу с судна.

– А у нас профсоюз. И закон на моей стороне! Не выгоните!

«Надо будет этого перевертеня отлучить от походов в рубку, – подумал Суханов. – Слишком много и громко орет. И наглость вон какая! А поначалу кажется: не может этот человек быть наглым, кроток он, как овечка, тих… Обманчива внешность!»

Лицо у Донцова сделалось усталым, бесприютным, недреманное око поваренка не замедлило отметить это, поваренок даже головой затряс от гордости – а-а, допекло, сам капитан стал его бояться. Донцов посмотрел поверх головы поваренка, увидел Суханова, поправил седые, кое-где уже просвечивающие розовой рединой волосы – досадливый жест; Донцов почему-то не проявлял капитанской решительности, тонкий нос его удлинился, сделался унылым, щеки вобрались под скулы – Донцов словно бы утратил самого себя, но вовремя понял, что утратил, и теперь собирался предпринимать некие военные действия.

– Вертолет я вам не дам, не могу, – проговорил он неожиданно жестко, перебивая своим голосом гомон собравшихся.

– Почему? – звонко, будто ярмарочный зазывала, выкрикнул поваренок.

– Есть правило, не мною, моряки, выдуманное и не мною утвержденное: я не могу посылать вертолет за пределы видимости ледокола… А вдруг авария?

– Аварии не будет, – поваренок действовал как заведенный.

– Это первое. Второе: вертолет принадлежит Министерству гражданской авиации, а не Мурманскому пароходству, распоряжаться им вот так – что хочу, то и ворочу, – я не могу. Понятно, моряки?

– Но на ледовую разведку вертолет ходит за пределы зоны видимости, и хоть бы хны, – поваренок не унимался.

Публика в капитанском коридорчике собралась все больше неморская, нелетающая и неплавающая, что такое ледовая разведка, понятие имела очень приблизительное, но раз представитель ее такими словами козырял, то, значит, знал, что говорит.

– Не ходит, – устало произнес Донцов.

– Но как же быть, нас тут двадцать семь человек собралось, – поваренок потряс списком.

«Двадцать семь дураков, – хотел было произнести Донцов, по лицу видно, что хотел, но не произнес, только подумал об этом, – с каждым надо отдельно разбираться и списывать на берег. Бунт на пароходе, этого еще не хватало!»

– Не знаю, – проговорил Донцов.

– Чье же это дело – объявление? Зачем вывесили? – Поваренок начал терять запал, он приподнялся над самим собой, увидел, что внизу вместо добротного строения – пепелище, а он, слепой, все продолжает считать, что это не пепелище, а дворец. – Чье?

– Разбирайтесь, моряки, сами, – сказал Донцов, – и помните при этом о первом апреля. – Оглядел лица тех, кто толпился в коридоре, печаль высветлила его глаза: люди совсем потеряли осмотрительность, повышают голос на капитана, забыв о том, что у капитана – единоначалие на судне, он и бог, и судья, и советская власть, может сводить людей, разводить, принимать роды, брать под стражу, высаживать на необитаемом острове без воды и пищи – он всё и вся, а тут какой-то топочущий отечнолицый человечек, которого он в глаза не видел, требует от него невероятного. Может быть, растереть в муку этого человечка? – Вначале, говорят, родился юмор и только потом смех.

– Неважно, что вначале, а что потом. – В поваренке еще бродили прокисшие остатки бунтарства, хотя он уже понял, что к чему, как понял и то, в каких дураках оказался. – Вы нам вертолет на берег дайте.

– Не дам, – сказал Донцов твердо, – отправляйтесь по своим местам.

– У нас время свободное, где хочу, там и нахожусь – наша вахта кончилась, – проговорил упрямый поваренок.

– Смотрите, как бы она не кончилась совсем.

– Не угрожайте!

– Один мудрец сказал, – Донцов усмехнулся, – он сказал, что число людей, которые погубили сами себя, куда больше, чем число людей, погубленных другими.

Поваренок втянул голову в плечи, покрутил шеей, будто у него был тугой воротник, пробурчал что-то неопределенное: пепелище было не просто пепелищем, а безобразным нагромождением обугленных оплавленных камней, спекшейся земли, черного плотного вара, сквозь который трудно проклюнуться живому ростку.

– Чтобы плавать на судне, надо обладать особым характером, – Донцов грустно поглядел на поваренка, – и этот характер не выдается вместе с метрикой о рождении, он приобретается, он вырабатывается.

«Верно, – Суханов передвинулся в сторону: острая грань косяка резала спину, – моряк должен обладать французской веселостью, итальянской легкостью, английской глубиной и русской твердостью – только тогда он настоящий моряк. Если этого нет, то моряк клюет носом вниз и наступает момент, когда он делается обузой и себе и другим».

– Вырабатывайте морской характер, юноша, – сказал Донцов, глядя на поваренка, потом помолчал немного и, не услышав ничего в ответ, закрыл дверь каюты.

Собравшиеся нехотя разошлись.

– А капитан-то, капитан-то каков, –