Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 51

Суханов не ответил.

Есть категория людей, которых не надо держать в памяти: возник человек, прошел мимо и пропал, в тех клетках, которые фиксируют появление подобных людей, ничего не должно остаться, пустота, клетки обязаны сохраниться незанятыми. Или другое: человек, возникнув, совершил поступок, вызвавший изжогу, неприятное чувство – такого человека тоже надо изымать из памяти, нечего ему там делать. Суханов смотрел на поваренка и не видел его.

Но почему одних людей можно вырубить легко, без натуги, не производя никаких хирургических операций, а других выскабливай ножом – не выскоблишь, вырубай тяжелым острым топором – не вырубишь. Что происходит?

Сколько он ни пробовал освободить свою память от Ольги – ничего не получилось. Сидит прочно, приносит боль, щемление, возвращает назад, на землю, в Мурманск, в яркий мартовский день, что помнится до самых мелких мелочей. Впрочем, не так давно это было, чтобы забыться! И вновь будто бы из ничего встает Ольга с озабоченным лицом, внимательным и одновременно отсутствующим взглядом.

Г-господи, да когда же мужчина научится понимать женщину, разгадывать ее душу? Научится – и станут понятными и объяснимыми многие ее непонятные и необъяснимые поступки. Но вот ведь какая штука – достигнет бедный мужчина желаемого, научится разгадывать – и жизнь сделается для него пресной, как сырое рыбье мясо, неинтересной, а спустя некоторое время – и ненужной.

Он вдруг понял, что должен был присоединиться к экскурсантам, поддержать их, совершить хотя бы в мыслях, в желанной думе своей полет на Диксон, убедиться, что Ольги там нет, и вернуться назад, на ледокол! Выходит в таком разе, что не так уж и впустую драл глотку настырный поваренок, и он напрасно придирался к нему… Но он-то, Суханов, как никто знал, что за объявление висело на «Площади пяти углов» и что с вертолетом ничего не получится. Капитан Донцов не лукавил – он не имел права посылать вертолет на землю ради того, чтобы группа полоротых экскурсантов осмотрела заваленный снегом Диксон: а что в нем интересного, в Диксоне-то? Снег да снег, да еще дымы из труб, санный накат через залив, мертво вмерзшие в лед суденышки, отважившиеся здесь зимовать, и звериная топанина вокруг – по весне зверям бывает голодно, они приходят к жилью подкормиться. Иногда кусок хлеба получают, иногда жакан в черепушку – кто на что нарвется.

Чтобы переболеть, отдышаться и забыть кого-либо, то, что было, надо обязательно остановиться, оглядеться внимательно, но как можно на такой скорости остановиться? Ведь мы, люди, все бежим, бежим, бежим куда-то, несемся сломя голову, все спешим, останавливаемся только, когда оказываемся у последнего предела, около ямы, в которой холод и пустота.

Примчавшимся откуда-то ветром сжало ноздри, жестко обхватило глотку – вот-вот, всегда с нами творится неладное, когда мы вспоминаем кого-то близкого, тоскуем, пытаемся разобраться в том, что происходит, но не разбираемся – куда до этого слепому? – а только распаляем себя и, того не желая, причиняем боль. Чтобы вылечиться от хвори, нужно остановиться и переждать, нужно время, нужно попросить прощения – вот только у кого его просить? У Ольги? У Донцова? У Мироныча? Суханов поморщился: при чем тут Донцов и Мироныч? И у Ольги не надо просить прощения, он ее ничем не обидел.

И откуда только красная чайка появилась – новый вид арктической летающей «растительности». Никогда не было, и вдруг на тебе – попугай среди ворон. Может, это действительно был попугай, приноровившийся к морской жизни и обретший среди льдов второй дом? Часто бывает – из квартир удирают попугаи, которым надоела сытая жизнь, по-вороньи каркают, путая своим скрипучим голосом и расписным видом публику, в конце концов любителю воли сворачивает голову какой-нибудь дворовый двоечник, либо беглец попадает в лапы зоркой хищной птице – яркое пятно всегда на виду, здесь, среди неприметной чахлой природы надо быть сереньким, чтоб маскироваться под камень и мох, яркое пятно – это яркое пятно, за десять верст видно, либо сам загнется с голоду, либо запутается в электрических проводах и скончается от удара током. Попугаи в Мурманске есть, и немало, но чтобы они имели длинные перепончатые лапы и рыскали среди льдин в поисках рыбы, – такого за ними сроду не водилось.

Из недалекого открытого иллюминатора снова принесся резкий морозный ветер, Суханов сморгнул что-то влажное, прилипшее к ресницам, мешающее смотреть, – такое ощущение, будто он прощается с чем-то или с кем-то и нехорошее предчувствие хватает его за глотку.

Откуда прочное ощущение того, что Ольга находится сейчас на Диксоне?

Во-первых, она может прилететь сюда в командировку. А во-вторых? Во-вторых, Ольга может появиться на Диксоне еще и потому, что он послал ей письмо. Но что значит ныне письмо? Письма в наше время, как и молитвы, утратили прежнее свое значение, изжили себя, как жанр. А ведь прекрасная это была штука – письма. Никакие романы, впрочем, как и никакие документы, не передают в полной мере деталей, красок, воздуха ушедшего времени, как письма. В романе писатель мог что-то приукрасить, изменить, выдумать, а в письмах никогда.

Письмо – это прежде всего факт, это, если хотите, сама история. Суханов иногда больше хорошей прозы любил читать письма – как много в них того, чего нет в хорошей прозе! По письмам можно понять все, что происходило, осознать изнурительный бег времени, подметить детали, частности, по прозе – лишь при наличии хорошей фантазии. Вернуться бы назад, к исходной точке, родиться бы заново и, не зная ничего – ни мук, ни забот, – начать свою жизнь по второму кругу.

Диксон, Диксон… Смешно, конечно, идти сейчас к Донцову и просить вертолет – отказав целой роте, он вряд ли даст вертолет одному человеку. Одернув на себе тужурку – жест скорее машинальный, чем необходимый, иногда человек одергивает на себе одежду, чтобы почувствовать, как сидит на нем пиджак – плотно, подогнанно, словно воинский китель, либо же вольно, мешковато, расхлябанно, что пиджак, что «сидор», все едино; у Суханова не было такой привычки, а тут появилась, – вошел к Донцову.

Капитан сидел неподвижно за столом, подперев кулаком тяжелую голову. Взгляд его был далеким, отсутствующим – Донцов находился в эту минуту не на атомоходе, а совсем в другом месте. Суханов подумал, что в такие минуты нечего делать в капитанской каюте, но отступать было поздно; лицо Донцова дрогнуло, подобралось, капитан вынырнул из темной непроглядной глуби на поверхность самого себя.

– Что случилось? – спросил он. Голос был тихим.

– Николай Иванович, вы любили когда-нибудь?

Капитан поежился, передернул плечи, что-то нежное, печальное возникло у