Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев Страница 52

– так росли, что редкий луч солнца дотягивался сквозь зелень и паутину на узких окнах до сотниковых коней, которых осталось на попечении Ивася с Грицком двадцать штук. Они все, кроме трёх коньков, которые притащили возок с Ребеккой, были арабские скакуны. Иных не признавал сотник. Тем трём конькам, распрягши и напоив их, сыпал Грицко овёс, когда вошла Настя.

Ивась ещё не проснулся, так как всю ночь сидел у реки, пытаясь поймать сома. Он спал на широкой лавке, накрытой толстым соломенным тюфяком. Взглянув на него, затем – на Грицка, который, увидев её, просыпал ведро зерна, Настя улыбнулась.

– Здравствуй, Грицко. Как съездили в Киев?

– Да ничего, – произнёс Грицко, отставив ведро, – привезли скрипачку.

– Видала.

– А ты зачем пришла?

– Как зачем? Разве ты не знаешь, зачем Ясина меня сюда присылает?

Грицко смутился. Видя, что он растерян, Настя приблизилась к Ивасю и тронула его руку.

– Да погоди, не буди его, – прошептал Грицко, и, подбежав к Насте, встал между ней и братом, – мы потом скажем ей, что велели тебе воды натаскать да отскрести пол, поэтому ты на два часа задержалась!

– Разве она поверит? – спросила Настя тихо и нерешительно.

– А куда она денется, если ей об этом скажет Ивась? Ивасю никак нельзя не поверить.

Некоторое время они молчали, глядя то на Ивася, то на высокий столб посреди конюшни, к которому он привязывал баб и девок для порки, то друг на друга. Один, казалось, о чём-то спрашивал, а другая знала ответ. Наконец, Грицко с внезапной решимостью взял красивую прачку за руку.

– Ну, пойдём!

– Куда мы с тобой пойдём? – удивилась Настя.

– Под дуб.

Ответ успокоил Настю, хоть и не сильно ей по душе пришёлся. Тихонько вышли.

Громадный пятисотлетний дуб стоял над оврагом, позади церкви. К нему вела извилистая тропинка среди кустов и крапивы. На небо было больно взглянуть. Горячей, влажной стеной стояло безмолвие. Ни один кузнечик не стрекотал. Добредя до дуба, Грицко и Настя спустились на дно оврага. Там, в лопухах, бежал по мшистым камням ручей. Попив и умывшись, Настя присела на кочку. Грицко, тем временем, сдвинул плоский, большой, приваленный к склону камень. За ним шло в склон углубление. Вытащив из него какой-то предмет, завёрнутый в тряпку, Грицко его развернул. То была доска размером почти как печной заслон, с одной стороны покрытая тёмной темперой. На другой стороне был начат портрет. Пока что имелись лишь очертания, но по ним уже можно было угадать Настю. Прачка не изъявила желания поглядеть на свой образ. Когда Грицко, прислонив стоймя доску к другому большому камню, достал из ямы горшочки с красками и две кисти, она слегка расчесала волосы гребешком, который висел у неё на поясе.

Грицко долго размачивал в ручье кисти, разводил краски. Наконец, начал. Точнее сказать – продолжил, встав перед доской на коленки. Дуб давал тень, спасавшую от жары. Но дышалось тяжко.

– Будет гроза, – промолвила Настя, взглянув на западный горизонт, который заволокло мрачной синевой.

– Не раньше, чем через час, – заметил Грицко, – а может, тучу и вовсе пронесёт мимо.

Следя за его работой, она невесело размышляла о чём-то. По её тонкой, белой руке, изящно державшей костяной гребень, ползла большая божья коровка. Ползла, ползла, потом вдруг остановилась на выставленном вперёд суставе запястья.

– Ты и её нарисуешь? – спросила Настя. Грицко мотнул головой.

– А почему нет?

– Потому, что вряд ли они там водятся.

– Где?

Из степной дали докатился, стихая, гром. Грицко, высунув язык, старательно вырисовывал что-то тоненькой кистью. Настя решила, что он рисует её лицо. Ей стало тревожно.

– Грицко! Скажи, кого ты рисуешь?

– Тебя рисую, – гораздо больше с испугом, чем с удивлением отвечал Грицко, бросив взгляд на Настю поверх доски, – разве здесь ещё кто-то есть?

– Маришка сказала мне, что на досках рисуют лишь Богородицу и угодников. А простых людей рисовать, даже и цариц – берут холст, натягивают его на раму, чтоб не болтался, раму ту золотят до чудного блеска, а на холсте уже и рисуют.

Грицко растерянно почесал затылок.

– Ну, это надо уметь. Холст – дело особое. Я учился только на досках. Да и потом…

Тут он вдруг запнулся.

– Ну, что потом? – сердито спросила Настя. Божья коровка, расправив крылышки, улетела.

– Если нарисовать тебя на холсте – все, пожалуй, скажут, что не на нём тебе надо быть. Ну, или подумают.

Сказав это, Грицко умолк. Молчала и Настя. Она ждала продолжения. Живописец смутился ещё сильнее.

– Ну, как бы сказать… У тебя в глазах страдания столько, что на тебя хочется молиться, как на Деву Марию.

– Да?

Мимолётная, как судорога, усмешка на губах Настеньки обожгла Грицку сердце. Он поспешил вернуться к работе, чтоб успокоиться. Но досада не отступала.

– Какой ты глупый, Грицко, – опять усмехнулась Настя, смахнув с ноги муравья, – совсем дурачок!

Дуб начал шуметь – подымался ветер. Светлые глаза Насти вдруг изменились, будто бы отразив мрачную часть неба.

– У Богородицы на глазах дитя её мучили и казнили! А я печальна лишь оттого, что Яська со мной неласкова, как напьётся! Если тебе не на кого молиться, Грицко, помолись на пана. Его печаль к великой святой печали куда как ближе!

– А что ж он так себя мучит? – тихо, но страшно проговорил Грицко, нанося мазки, – признался бы, чья ты дочь, и дело с концом! Кого он боится? Маришку с Лизой? Да пусть хоть лопнут от злости! Чем ты их хуже?

– А ты как будто не знаешь, чем я их хуже! – с горечью отозвалась Настенька, – на могиле их матери он льёт слёзы, просит прощения, что гулял от неё с холопкой! Лиза всё это слышит. А как холопку звали, едва ли он даже помнит.

– И всё же он тебя любит, Настя. Это уж точно.

– Да, верно. Любит, но совсем крохотной частью своего сердца. А остальной – ненавидит люто. Пуще его ненавидит меня лишь Лиза – за то, что мы схожи с нею. Лишь волосы и глаза не одного цвета.

С четверть часа молчали. Грицко работал сосредоточенно, быстро, не отрывая глаз от доски. Тем временем, дуб шумел всё сильнее. Грозная синева приближалась к хутору, заволакивая всё небо. Степь вдалеке колыхалась волнами, будто море. Яростно полыхали молнии. Глухо, рвано грохотал гром.

– Пора нам, Грицко, – объявила Настя, заколов волосы гребешком, – иначе утонем здесь. Собирайся.

Грицко, вздохнув, поднялся с колен.

– Эх! Ещё бы час, и – конец работе. Но, точно, надо идти.

Однако же, не успел он старательно завернуть и убрать картину, как по Днепру хлестнул ливень с градом. Спустя мгновение он обрушился на овраг. Настя, завизжав, полезла в пещеру, скрытую прежде камнем, благо что та была по размерам с большой сундук и плотно обмазана внутри глиной. Нашлось там место и для Грицка.

Долго и безмолвно лежали они ничком, бок о