Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 Страница 55

На столе я увидел шкатулку, наполненную всевозможными драгоценностями. Двое мужчин спорили с Тиреттой, который держал в руке какую-то книгу. Он сказал мне, что эти господа — шулеры, выигравшие посредством книги тридцать или сорок луидоров.

— Сударь, — обратился ко мне один из игроков, эта книга представляет собой лотерею, где всё рассчитано самым честным образом. В ней тысяча двести листов, из них двести выигрышных, остальная тысяча — пустые. За каждым выигрышным листом следует пять пустых. Тот, кто желает играть, должен поставить одно экю и шпилькой раскрыть книгу в любом месте. Если лист пустой, значит, проигрыш, но если на нём есть число, играющий получает соответствующую вещь или её стоимость, которая также обозначена. Заметьте, сударь, самый маленький выигрыш составляет двенадцать франков, а есть предметы, цена которых доходит до тысячи двухсот. Игра идёт уже час, и мы успели потерять несколько дорогих вещей, а мадам (он указал на тётушку моей возлюбленной) выиграла кольцо, стоящее шесть луидоров. Однако она пожелала получить деньги и, продолжая игру, лишилась их.

— Да, — подтвердила тётушка, — я проиграла, а эти господа со своей проклятой лотереей облегчили карманы всем присутствующим. Конечно, здесь сплошной обман.

— Ясно, — вмешался Тиретта, — они шулеры.

— Но в таком случае сборщиков лотереи Военной Школы можно назвать точно так же, — ответил один из игроков.

На это Тиретта ударил его по щеке. Я бросился между спорящими и заставил их замолчать.

— Все лотереи, — сказал я, — выгодны для устроителей. Однако лотерее Военной Школы покровительствует сам король, а я — главный сборщик. В соответствии со своим положением я конфискую эту шкатулку и предоставляю вам выбор: или верните всем незаконно выигранные деньги, или же я пошлю за полицией, и вас отправят в тюрьму. Тогда посмотрим, можно ли называть нас шулерами только потому, что вы сами мошенники.

Видя силу на нашей стороне, они почти сразу решили отдать всё проигранное, так как возвратили сорок луидоров,  хотя клятвенно заверяли, что получили всего двадцать.

Впрочем, я вполне верил этому утверждению обоих проходимцев, но сильно рассердился и хотел, чтобы они поплатились за оскорбительное сравнение, которое, впрочем, было по существу совершенно справедливо. Именно из-за него я не возвратил им книгу, не имея на то ни малейшего права, и они тщетно умоляли меня отдать её. Взятый мною тон, уверенные манеры и угрозы, а также, вероятно, страх перед полицией заставили их довольствоваться хотя бы сохранением шкатулки.

На следующее утро оба игрока явились ко мне и преподнесли красивый ящичек с двадцатью четырьмя прелестными фигурками саксонского фарфора. Сей аргумент оказался неопровержимым, и я решил возвратить им книгу, хотя и не удержался от угроз, предупредив, что, если они будут продолжать свои занятия в Париже, засажу их в тюрьму. Они обещали воздержаться, но, конечно, и не собирались исполнить данное слово. Впрочем, меня это мало заботило.

28 марта, в день казни Дамьена, я рано приехал к Ламбертини за дамами, и поскольку мой экипаж с трудом вмещал всех нас, я без затруднений мог взять мою прелестную возлюбленную к себе на колени, и таким манером мы отправились на Гревскую площадь. Три наши дамы разместились у окна, сжавшись елико возможно, наклонившись и опираясь на руки, чтобы и нам позволить смотреть поверх их голов. Перед окном были две ступени, и дамы стояли на второй, а нам приходилось помещаться вместе с ними, так как иначе мы ничего не увидели бы. Я не без преднамеренности сообщаю читателю сии подробности, поскольку без них будет затруднительно понять то, о чём мне придётся умалчивать.

У нас достало терпения целых четыре часа наблюдать сие ужасное зрелище. Казнь Дамьена слишком хорошо известна, и нет надобности говорить о ней, тем более что рассказ получился бы слишком долгим, да и вообще подобные зверства оскорбляют природу человека. Дамьен был фанатиком, который полагал, что совершит доброе дело и заслужит вечное спасение, если умертвит Людовика XV. Хотя король отделался всего лишь царапиной, покушавшегося пытали так же, как за цареубийство.

Во время казни сей жертвы иезуитов я был принуждён отвести глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающих криков человека, уже лишившегося половины своего тела. Однако Ламбертини и толстая тётушка даже не пошевелились. Не знаю, было ли это признаком жестокосердия? Мне оставалось только верить их словам, что ужас перед преступлением сего чудовища лишил их жалости, столь естественной при виде нечеловеческих мучений. На самом же деле в течение всей казни Тиретта занимал набожную тётушку, и, возможно, именно поэтому добродетельная дама не отваживалась пошевельнуться, ни даже повернуть голову.

Оказавшись позади неё на весьма близком расстоянии, он из предосторожности приподнял её платье, чтобы не наступить на него. Это, конечно, было вполне естественно. Но, случайно посмотрев в их сторону, я увидел, что осмотрительность Тиретты зашла слишком далеко. Не желая мешать своему другу, а тем более стеснять даму, я отвернулся и нарочно встал таким образом, чтобы моя возлюбленная ничего не заметила. Это вполне устраивало тетушку, и я в течение целых двух часов слышал шуршание, но, находя положение забавным, терпеливо не двигался со своего места. Я восхищался аппетитом Тиретты даже больше, чем его смелостью, но ещё сильнее умиляла меня покорность самой дамы.

Когда к концу сего долгого представления я увидел, что мадам*** обернулась, я тоже повернулся и, посмотрев на Тиретту, обнаружил его свежим, весёлым и спокойным, как ни в чём не бывало. Однако дражайшая тётушка показалась мне задумчивее и серьёзнее, чем обычно. Ей оставалось только уступить фатальной необходимости, иначе Ламбертини осмеяла бы её, а юная воспитанница, открыв запретные для себя таинства, была бы шокирована.

Наконец, мы уехали, и, доставив папскую племянницу домой, я попросил её уступить мне на несколько часов Тиретту. Я проводил также мадам*** на улицу Сен-Андре-де-Зар, и она пригласила меня приехать к ней на следующее утро, имея для меня некое сообщение. Как мне  показалось, расставаясь с нами, она не поклонилась моему другу. Я полагал, что мой повеса нуждается в подкреплении, и мы отправились к Лоделю, у которого за шесть франков подавали отменнейший обед.

— Чем это ты занимался позади мадам***? — спросил я его.

— Ну, я был уверен, что ни ты, ни кто другой ничего не заметит.

— Никто другой это возможно, а что касается меня, то, увидя начало твоих манёвров и предполагая дальнейшее, я нарочно встал так, чтобы вас не поймали ни Ламбертини, ни прелестная племянница. Догадываюсь, чем ты довольствовался, и, должен признаться, восхищён столь непомерным аппетитом. А несчастная жертва, кажется, недовольна.