Повести о чекистах - Василий Степанович Стенькин Страница 58

— Ну что, Николай, скажи, разве я не хороша для тебя? — потянулась рукою к лампе. — Хочешь, сделаю больше света? Разглядишь, коли еще не успел… Нет, разглядел, — засмеялась удовлетворенно, — вижу. Дурачок, да я же для тебя — счастливый билет по лотерее, самый крупный выигрыш. Бери, коли ты настоящий мужчина и сам себе не враг. Бери!

Все смешалось в душе Журлова, захлестнула разум волна горячих чувств. Не было в жизни у него любви и радости. А что? Разве он не имеет на это права? Не заслужил?!

А Зинаида чует его состояние, зовет, внушает:

— И не бойся ничего, Николушка… Не бойся! Что нам люди? И начальства своего не страшись, не больно-то!.. Денег нам с тобой, Николушка, золота, бриллиантов на век хватит. Уедем отсюда, куда захочешь… А?

— Какого золота? О чем ты, Зинаида?

Николаю вдруг показалось, что он поскользнулся, сорвался и летит в глубокую промоину. Комсомольская совесть его жестоко и больно уколола душу.

— Это чьи же бриллианты? — спросил он тихо, будто сам себя. — Козобродовым, что ли, даренные? И что же ты хочешь, Зинаида? Чтобы я позарился, да в должниках у этого бандита, зверя ходил?..

— Постой, хватит! — Зинаида отступила от постели, скрестила руки, заговорила устало, отрешенно, но уже с упрямыми, злыми нотками: — Деньги тебя испугали… Деньги! А Козобродова зверем назвал… А ты его знаешь? Это для вас он зверь. Жизнь потому что вы ему поломали. Зверя бы я не любила… А знаешь, какие слова он мне говорил? Я ведь много книжек прочла, классиков… Они знаешь как заливают про любовь! А он малограмотный, да какие слова для меня находил. «Панночка ты моя, — говорит, — птичка райская. Оленюшечек мой». А ты говоришь, зверь. «Роди, — говорит, — мне сына. Я тебе за него столько… Пускай после меня семя мое на земле останется. Эх, — говорит, — сколько соколу ни кружить, а смерть моя рядом, чую. Оглянусь, — говорит, — а она стоит за плечами, смеется. Думаешь, — говорит, — страшная? Не-ет. Вот как ты, красивая, только бледная и губы синие. А глазами-так и манит!» Говорит он мне, а у меня мороз по коже от его слов. А потом как начнет хохотать! Бесшабашный! Жизнь мне тогда за него отдать не жалко.

А еще нравится мне, — размечталась Зинаида, — как он в избу входит. Все равно куда — в контору, в клуб ли, в буфет на станцию… Не постучит, не спросит, за ручку двери не возьмется: ногой дверь — раз! «Встречайте гостя! Вот он я!» Все вы для него знаете кто?!

— Да-а, девка, — невесело усмехнулся Журлов, — заморочил, я вижу, он тебе головушку! Зачем тогда меня к себе привела? Где уж нам равняться с таким соколом? Ногою двери отворять мы не приучены… И бабам пули — вот сюда, по-над пупком, тоже самое — рука не поднимется.

А он орел! Мастак по этой части. Об одном я только мечтаю, Зинаида: с орлом твоим довелось бы мне на тропке узкой встретиться. С глазу на глаз. Кто бы помог, век не забыл бы этой услуги.

— Так он тебе…

— А это мы еще посмотрим! Прошу тебя, верни одежду… Пойду.

Зинаида, опершись локтями на стол, молча наблюдала, как собирался Журлов. Когда встал, его пошатывало. Он весь взмок, пока обувал высушенные у печки, севшие оттого сапоги.

Буря чувств разыгралась в душе у женщины: гнев, боль, обида, жалость… Но все пересилило одно — не отпустить, удержать любой ценой.

— Подожди, Николушка, — голос Зинаиды осекся, — не уходи, сказать хочу… Вижу, что дело твое для тебя жизни дороже… Да мне-то что! Знай, останешься — отдам тебе Федора. А без меня не поймать вам Царя. Знай!

Не остался. Ушел Николай от Зинаиды. Пошатываясь, брел он к себе на квартиру по путаным улочкам Усть-Лиманска, над которыми, как дух, повиснет ехидный бабий шепоток: «Не сладилось меж ними-то, не сладилось!».

Не раз и не два горько вздохнул, вспоминая князя, хозяина своего, царь без царства Федька Козобродов. Словно волк зафлаженный, мечется он по родной сторонке, которая все уже для него становится, как остров на реке в весеннее половодье. Было время — на каждом хуторе, в деревне, а в селе и подавно имелись у Федьки свои калитки и оконца: стукни условным стуком, в ночь-полночь отомкнут для него все засовы.

Вот говорят, тянет будто бы преступника на место преступления неудержимая и необъяснимая сила. Чушь, конечно. Было бы куда, бросил бы все к дьяволу и подался хоть на край света с награбленным. Когда, перевалив на лодке-двухпарке через Волгу на левый берег в заливные луга, начала братва делить добычу, Царь ночи отобрал себе по праву атамана камушки самые ценные. На деньги и вещички не зарился, золота и того взял в меру. Рассчитывал так, чтобы главный капитал в карманах можно было унести, да на всю б жизнь хватило. Документы бросили в кучу: «На кой они!» А Козобродов целый час в них шевырялся, искал себе подходящее. Наконец подобрал паспорт какого-то крестьянина с Царицынской губернии.

— Ну как, похож? — спросил, показывая карточку.

— Ого! Смотри-ка ты, физиомордия-то ну прямо в точности! — загалдела братва.

— Ищите и себе.

— Да ну, на кой!

Когда группа по указанию Царя раскололась и трое ушли своим путем, остались вместе Щегол, Хорьки и Козобродов.

— Ну что, братаны, — спросил Федор, — куда, в какие края России-матушки подадимся?

Яшка с Платоном, выдать, уже решили для себя твердо:

— Назад пойдем, поближе к дому.

— А ты? Со мной? — спросил Щегла. Тот кивнул согласно — авторитет Царя в его глазах после столь удачного дела опять возрос.

Повязали Щегла на станции Ртищево. Железнодорожник какой-то на него указал, когда выборочно в станционном зале проверялись сотрудниками транспортного ОГПУ документы. А Козобродова выручила его предусмотрительность, тот самый паспорт.

Вот когда остался один, тогда и понял, как плохо без князя. Какой теперь Ташкент! А куда