Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского Страница 60

У Петра Григорьевича облилось сердце кровью, а Федор Петрович слушал, слушал и по выходе от директора спросил:

– Когда же можно будет получить сорок тысяч, Петр Григорьевич?

– Вы, кажется, слышали, что дело идет не о «получить», а об «уплатить».

– Я не понял, – сказал Федор Петрович.

– Я вижу… извольте ваши бумаги… Вы куда теперь?

– Да куда же?… Домой.

– Так прощайте, мне надо ехать по делу.

Петр Григорьевич сел в коляску и поехал; а Федор Петрович отправился пешком домой.

Часть пятая

Что ж делается с Саломеей? Грустно описывать.

Наутро будочники преставили ее в часть, что, дескать, поднята на улице пьяная или больная, бог ведает. Городской лекарь, молодой человек, только что из академии, призванный для освидетельствования, взглянув на нее, подумал: «Ух, какой славный субъект! Черты какие, что за белизна, склад какой славный! Жаль, бедная, в сильной горячке».

– В горячке? Так отправить ее поскорей в острог, в лазарет! – сказал Иван Иванович.

– К чему же, – сказал с сожалением лекарь, – я буду лечить ее, она, может быть, скоро выздоровеет.

– Нет, уж извините, я здесь горячешных держать не буду.

– Да позвольте, я возьму ее к себе на квартиру.

– Как-с, колодницу отдать вам на руки? она убежит, а я буду отвечать!

– Какая же она колодница: ее подняли на улице, больную…

– Беглая, беспаспортная: все равно.

Молодой лекарь, соболезнуя о славном субъекте, ничем не убедил Ивана Ивановича; ее отправили в лазарет и положили на нары в ряд с больными бабами, в какую-то палату, куда проникал свет сквозь железные решетки и потускневшие стекла.

Каждое утро тут обходил тучный медик, кряхтя допрашивал больных и назначал лекарства.

– У тебя что, матушка?

– Все голова болит, ваше благородие, ничего, лучше.

– Голова-то у тебя, верно, похмельная.

– С чего опохмелиться-то, сударь, ишь вы подносите какую настойку!

– Ну, а ты чем больна? Спит! толкни ее под бок.

– Никак нет, это вчера привезли, в горячке, – отвечал фельдшер.

– Не в гнилой ли? – спросил медик, проходя.

После нескольких дней совершенного беспамятства Саломея очнулась; но голова ее была слаба и чувства не могли дать отчета, где она и что с ней делается.

Бессознательно смотрела она в глаза медику, когда он подошел и спросил ее:

– Ну, ты что, матушка?

– Пить, – проговорила она.

– Дай ей той же микстуры, что я прописал вон энтой.

– Ты, мать моя, откуда? – спросила ее соседка, заметив, что она устремила на нее глаза.

– Где я? – тихо произнесла Саломея вместо ответа.

– Где? уж где ж быть, как не в лазарете тюремном. Ты, чай, беглая аль снесла что?

Саломея вскрикнула и впала снова в беспамятство.

Страшная весть как будто перервала болезнь: слабость неподвижная, чувства возвратились, но взор одичал, желчная бледность заменила пыл на щеках Саломеи. Ее нельзя было узнать Она смотрела вокруг себя, боялась повторить вопрос и стонала.

– Уж какая ты беспокойная, мать моя, расстоналась! да перестань! побольнее, чай, тебя, да про себя охаешь!

Саломея замолкала на упреки; но, забываясь снова, стонала.

– Ну ты что, матушка? – спрашивал по обычаю медик.

Саломея закрывала глаза и молчала.

– Да что, сударь, надоела нам, только ворочается, да охает, да обливается слезами.

– Э, что ж ее тут держать, – сказал медик, – на выписку!

– Горячки нет, да слаба еще, – заметил фельдшер.

– Так дни через три.

– О боже, что со мной делается? – вскрикнула Саломея, когда вышел медик.

– Э, голубушка, верно, впервые попала сюда, – проговорила лежавшая с другой стороны баба, которой покровительствовал сторож и принес тайком штофик водки. – Послушай-ко, – тихо произнесла она, – жаль мне тебя, на-ко откушай глоточек, это здоровее будет.

Какой-то внутренний жар пожирал Саломею, ничто не утоляло его, и жажда томила; она готова была пить все, что предлагали ей.

– Э, довольно, довольно, будет с тебя, голубушка, – тихо проговорила баба, отдернув полуштофик от уст Саломеи.

Она заснула; сон был крепок и долог. Проснувшись, она чувствовала в себе более сил и какое-то равнодушие ко всему. Но это не долго продолжалось – дума, тоска, страх стали томить ее снова, и снова ей хотелось забыться, впасть в то же бесчувствие, которым она насладилась и за которое обязана была соседке.

Просить она не решилась; не могла победить чувства стыда.

В это время какой-то благодетельный купец вошел в лазарет и роздал больным по рукам милостыню.

Саломея получила также на свою долю гривенничек.

– На тебе, голубушка, моли бога о здравии Кирилы и Ирины…

Саломея содрогнулась.

«Я нищая!» – подумала она и не знала, чем убить горделивое чувство самосознания.

– Послушай-ко, сложимся на кварту, – сказала ей соседка.

Саломея молча отдала ей гривенник.

Чрез несколько дней фельдшер пришел со списком выписываемых из лазарета.

– Ну, убирайся, выходи! – сказал он, подходя к Саломее, которая в это время забылась тихим сном.

– Куда? – проговорила она очнувшись.

– Куда? на волю, – отвечал с усмешкой фельдшер.

– Я не могу, я еще слаба…

– Ну, ну, ну! не разговаривай! вам тут ладно лежать-то, нечего делать, – ну!

Саломея с испугом вскочила с нар.

В числе прочих выписанных колодников ее вывели на двор. Смотритель тюрьмы стал всех принимать по списку.

– А это что ж, без имени? Как тебя зовут? ты!

– Я… не помню… – проговорила Саломея дрожащим голосом, и на бледном ее лице показался румянец стыда и оскорбленного чувства.

– Ты откуда?

– Не помню, – ответила Саломея, смотря в землю.

– Экая память! ха, ха, ха, ха! Постой, я припомню тебе!

– А за что ты попала сюда?

– Я сама не знаю! Слезы хлынули из глаз ее.

Смотритель посмотрел и, казалось, сжалился.

– Гони их покуда в общую. Постой! отправить к городничему двух из беспаспортных на стирку; да нет ли из вас мастерицы шить белье тонкое?

Все промолчали; Саломея хотела вызваться, ей страшно было оставаться в тюрьме; но унижение быть работницей показалось еще ужаснее.

– Да! прочие-то пусть стирают здесь колодничье белье.

Саломея содрогнулась.

– Я могу шить, – произнесла она торопливо.

– Что ж ты молчала? – спросил смотритель, – так отправить ее к городничему.

Солдат повел Саломею вместе с другой женщиной. Проходя по улицам, она закрыла лицо рукой; ей казалось, что все проходящие узнают ее, останавливаются и рассуждают между собою о ней без всякого сожаления, смеются, называют беглой. Смятение в душе Саломеи страшно; но унижение не в силах побороть спесивых чувств; вместо смирения они раздражаются, вместо молитвы к богу клянут судьбу. Без сознания высшей воли над собой и без покорности человек – зверь.