Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского Страница 61

Саломею привели на кухню к городничему.

– Вот, смотритель прислал двух баб, для стирки, – сказал солдатик кухарке.

– Ладно, – отвечала она.

– Кому ж сдать-то их?

– А кому, сам оставайся; я их стеречь не стану.

– Сам оставайся! у меня, чай, не одни эти на руках; у вас тут свои сторожа есть.

– Конечно, про тебя; вестовой-то то туда, то сюда, дровец наколоть, воды принести… есть ему время!

– А мне-то что! извольте вот доложить, что я привел двух баб.

– Подождешь! помоги-ко лахань вынести.

– Как бы не так! сейчас понесу, держи карман!

– Ах ты, тюремная крыса!… Неси-ко, мать моя, со мной, – сказала кухарка, обратясь к Саломее… – Ну, что ж ты?

– Я, моя милая, не для черной работы прислана! – отвечала вспыльчиво Саломея, бросив презрительный взгляд на кухарку.

– Ах ты, поскудная! тебя в гости, что ли, звали сюда?

– Солдат, запрети этой твари говорить дерзости! – вскричала Саломея, дрожа от гнева.

Вызванный на покровительство солдат приосамился.

– Да, – сказал он, – не смей бранить ее! я не позволю! вишь, взялась какая!

– Поди-ко-сь, посмотрю я на тебя! пьфу!

– Ах ты, грязная кухня!

– Как ты смеешь браниться, гарниза, свинопас! вот я барину скажу, он тебя отдует!

– За тебя? падаль проклятая! нет, погоди!

– Так и шваркну мокрой мочалкой! – крикнула кухарка.

– Попробуй! – сказал солдат, наступая на нее.

– Разбойник! – вскричала кухарка и, швырнув в лицо солдату мочалку, выбежала из кухни во внутренние покои. Вслед за ней полетела скалка.

Солдат не успел еще прийти в себя от нанесенной ему обиды, как вошел в кухню городничий, человек лет за тридцать, не более, простой наружности, но взрачный собою, в отставном егерском мундире, перетянутом и гладенько сидящем. По всему было видно, что щегольство ему еще в новость, что душа его еще не нагулялась вдоволь, глаза не насмотрелись. Поступив на службу, он очень счастливо был ранен и только в бытность в Яссах для излечения раны начал пользоваться жизнью и вкушать ее блага. Он стоял на квартире у куконы [75] Кат?ньки, вдовствующей после двух мужей: капитана де-почт и капитана де-тырк [76]. Кукона Кат?нька еще в кампанию 1810 года [77] полюбила русских офицеров, учила их по-молдавански и сама выучилась по-русски. Соболезнуя о раненом постояльце своем, она посылала к нему почти всякий день разных дульчецов и плацинд [78], то с бараниной, то с миндалем на меду. Это заочное участие породило в благородном сердце, еще не испытавшем любви, какое-то особенное, нежное чувство. Молодой штабс-капитан Щепиков начал мечтать о благодетельной фее и беседовать о ней с старой фатой, то есть с девушкой, которая приходила с подносом сластей и говорила:

– Пуфтим боерь [79], куконица прислала узнать о здоровье.

– Очень благодарен куконице; здорова ли куконица?

– Сэнатос, сэнатос! Слава луй домнодзеу! [80].

– А что, хорошенькая куконица? – спросил наконец штабс-капитан.

– А! таре фор мое! таре бун! [81]

Штабс-капитан понимал, что это значит «очень хороша, очень добра».

Когда ему можно было уже прогуливаться по комнате, куконица часто являлась на бельведере крыльца. Сначала он испугался ее доброты, но скоро привык. Румяное, полное лицо, черные глаза под густыми бровями, черные, как смоль, косы, перевитые на голове с жгутом шитого золотом кисейного платка с золотой бахромой, бархатная на горностаях кацавейка, словом, все пленило его. При первой возможности натянуть на плеча мундир наш штабс-капитан явился к куконе Катиньке с подвязанною рукою и с благодарностью за ее внимание и ласки. Кукона Кат?нька усадила его на широкий диван, немедленно же вынесли на подносах ликер, дульчец, кофе и трубку. Щепиков не мог отговориться от убедительного пуфтим [82] и очень был счастлив.

Кукона Катинька объявила ему, что она не позволит, чтоб он имел свой стол, и предложила обедать вместе с ней. После обеда и вечер проводились очень занимательно; постоялец и хозяйка играли в карты, в кончину. После трудов службы, после болезни и тоски уединения это привольное препровождение времени показалось Щепикову высочайшим благом; он так привык к куконице Кат?ньке, к ее угощениям и к ее заботам о себе, что когда война кончилась, войска возвращались в матушку Россию и ему следовало расставаться с негой жизни, он пришел в отчаяние. Кукона Кат?нька также в отчаянии сказала, что она умрет без него. Этого нельзя было перенести. Щепиков предложил ей руку и женился. На другой день свадьбы привезли с хутора трех куконашей и куконицу.

– Сандулаки, Петраки, Иордаки, Зоица, целуйте своего тату, – сказала кукона Кат?нька, подводя детей к молодому своему супругу.

– Чи есть аста? [83] – крикнул он с удивлением по-молдавански.

– Это мои, – сказала радостно кукона Кат?нька, гладя по голове Сандулаки, Петраки, Иордаки и Зоицу.

– Ты мне не сказала, – проговорил Щепиков запинаясь.

– Ты шутишь, верно, как будто ты не знал? – отвечала кукона Кат?нька.

– Ей-богу, не знал!

– Какой ты смешной! Как же мне не иметь детей, когда я была замужем за куконом Тодораки, а потом за куконом Семфераки, – сказала нежно кукона Кат?нька,

– Право, не знал!

– Как же, вот они.

Щепиков приласкал Сандулаки, Петраки, Иордаки и Зоицу, которые смотрели на него исподлобья.

Таким образом, не думая, не гадая, обработав без забот и хлопот свои дела, Щепиков сперва в дополнение упрочения своей будущности подал в отставку, а потом, продав хутор и дом, отправился с огромным семейством в Россию очень важно: он и супруга в венской будке, а все дети и люди в брашеванке. После походных путешествий с полком ему это действительно казалось очень важно, только воздух окружающей его атмосферы как будто стал тяжелее для дыхания да как будто Катерина Юрьевна, сиречь кукона Кат?нька, держала его за хвост, чтоб не ушел. Щепиков привык ходить тихим, скорым и вольным шагом; но куконе Кат?ньке и тихий солдатский шаг был непомерно скор; она поминутно вскрикивала:

– Куда ж ты торопишься? Я не могу так скоро ходить!

– Ах, боже мой, – говорил Щепиков – да как же мне еще идти?

Щепиков ехал в Россию. Но куда ж он ехал в Россию? У Щепикова ни в границах России, ни за границей не было ни роду, ни племени, ни кола, ни двора, ни тычинки. Отец его также был не что иное, как полковой походный человек, на походе женился, на походе родил его, на походе вскормил, записал в полк и в заключение на походе похоронил жену и сам умер, предоставив дальнейший поход совершить сыну и благословив его служить верой и правдой.