Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 60

Суханов нахмурился – в груди вновь возникло что-то горькое, щемящее, знакомое – не раз допекало в последние дни, – спросил:

– Где жить будем, у тебя или у меня?

– У меня, – ответила Ольга.

– А может, у меня? – предложил Суханов.

– У меня уютнее, – сказала Ольга.

– Мы мою квартиру тоже обиходим, будет уютной. У меня на пароходе, например, самая уютная каюта.

– У тебя на пароходе я не была, а в квартире была. Квартира у тебя, извини, на два балла.

– На пароходе побываешь. Хочешь сейчас побывать? – Он загорелся. – За теми вон горбами наш вертолет стоит, сейчас возвращаемся на судно… Тридцать минут – и ты на пароходе, а? – говорил он с жаром, чуть ли не выкрикивая слова. Он совсем забыл, что вертолетчики вряд ли возьмут человека сверх нормы – это раз; два – Ольге без разрешения капитана Донцова на атомоходе появляться нельзя, а капитан может заупрямиться, сыграть свою игру, и тогда Суханову придется отвечать за самовольство, и три – Ольге надо же снова возвращаться на берег… А как возвращаться, когда ледокол стоит в тридцати милях от Диксона? Не пешком же! Погода начала снова портиться, вон как пысит, снег колючий, жесткий, поверху стелется, ветер гогочет-насмехается, не переставая, дай бог вертолету благополучно до борта долететь. – Хочешь? – продолжал настаивать Суханов.

– Нет, – Ольга вздохнула. – Мне пора возвращаться назад. Сегодня вечером самолет, – она по-ребячьи потерлась лицом о его шарф.

– Нос будет красный, – предупредил он, – как у пьяницы.

– Это по мне, – усмехнулась Ольга. Пожаловалась: – Я ведь уже шесть дней жду тебя. За это время спиться можно.

– Шесть суток, – поправил он.

– Шесть дней и пять ночей, – уточнила она.

На уточнение он отозвался далекой улыбкой: сравнивал Ольгу нынешнюю с Ольгой той, уже почти позабытой, оставшейся в прошедшем времени, с которой он когда-то познакомился. Все течет, все изменяется – ничего нельзя остановить, ни время, ни жизнь.

– Скажи, как ты догадалась… – начал Суханов, споткнулся: не хватало слов, он никак не мог найти нужное выражение – слишком измотал его нынешний день. Впрочем, хорошо, что измотал – день этот благополучный. Если бы не было этого, то неизвестно еще, что бы он сделал с собой.

– Что, Суханов?

– Ну насчет красной чайки? Нам действительно повстречалась красная чайка. Она долго шла за нами и разевала клюв, будто просила, чтобы ей кинули туда морковку.

– Извини меня, Суханов, – Ольга снова потерлась лицом о его шарф. – Это была глупость с моей стороны… Прости, пожалуйста. Просто какие-то подвыпившие грузчики поймали чайку и выкрасили ее в красный цвет. Извини пожалуйста, Суханов.

– Не за что, – Суханов хмыкнул, – сам люблю розыгрыши. А теперь чайка летает за всеми судами, требует, чтобы ее отмыли. – Он снова хмыкнул. – А мы-то думали, что обнаружили новый редкостный вид, какую-нибудь канадскую диковинку, помесь гуся с попугаем, а оказывается, виноваты грузчики.

– Извини меня, Суханов, – снова попросила прощения Ольга. – Знаешь, бывает с нами, с бабами, такое: брякнем какую-нибудь глупость, а потом запоздало начинаем сожалеть.

– Как все просто. – Он втянул в себя запах ее волос и чуть не задохнулся. Его захлестнуло, приподняло на гребень крупной волны, сердце заколотилось, было боязно смотреть вниз, голова пошла в сторону, он прижал к себе Ольгу, прошептал благодарно: – Маленькая моя!

– Суханов, ты раньше не был таким сентиментальным…

– А сейчас сделался. Во всем виновата ты.

– Разонравиться не боишься?

– Не боюсь.

– Ну и правильно, – Ольга вздохнула, – разговор какой-то детский.

– Не скажи, – начал он, но Ольга протестующе похлопала Суханова ладонью по спине, и он умолк.

– Детский, детский. Самые хорошие, самые добрые, самые надежные люди на свете те, кто сохранил в себе хоть чуточку детства.

– Все мы родом из детства. Есть, по-моему, такая песня… И еще фраза. Точно.

– Есть, Суханов, и песня, и фраза. Только никогда не произноси эту фразу. Она штампованная.

– В таком случае все умные мысли, как, собственно, и все истины, – штампованные. Их часто приходится повторять.

– От повторения истины не тускнеют. А песню никогда не пой. Плохая!

– Хорошо, – согласно проговорил он. – Спорить с женщиной – слова тратить.

– А ты не трать, Суханов, ты соглашайся.

– Ладно, – он снова посмотрел на снеговые серые горбы, за которыми скрывался вертолет.

– Чего вертишься, как школьник за партой?

– Н-не знаю, Ольга, – медленно проговорил он, – мне кажется, что тебе холодно.

– Нет, мне не холодно, – Ольга погладила Суханова рукой по спине, вызвала улыбку: Ольга действительно относится к нему, как к малому ребенку. Что-то новое.

– Тебе, правда, не холодно?

– Правда, Суханов.

Он должен сказать ей что-то важное, найти единственно верные нужные слова, признаться в своем отношении к ней, поведать, что значит Ольга для него, а вместо этого – какой-то необязательный разговор, полусветская болтовня… Холодно – не холодно… Нет, мне не холодно, – трогательная, наивная забота, но все-таки она детсадовская.

– Тебя что-то тревожит? – спросила Ольга.

– Нет, не тревожит, – сказал он, – тут какое-то иное слово нужно… Заботит, что ли. – Он замолчал. И без того было понятно, что не речь главное, не жесты, не обрадованный блеск глаз, главное другое – то, что они вот так стоят, сжатые морозным воздухом, понимают, кто они есть на белом свете и что дальше им предстоит идти по дороге вдвоем. Путь этот будет непростым, им придется подлаживаться друг под друга, ведь они, и Суханов и Ольга – оба «я», характер начнет рубиться с характером.

– Что же тебя заботит?

– Ты!

Ольга рассмеялась.

– А меня – ты!

– Я это прекрасно понимаю, – сказал он, – было бы странно, если б это выглядело иначе. Про себя знаю одно, Ольга, – голос его сделался твердым, – без тебя мне, увы, жизни нет. – Подумал, что опять слишком выспренно говорит, Ольга сейчас обрежет его, но Ольга не обрезала, она действительно все понимала, и ее в эту минуту заботил он, Суханов. Осознание этого принесло ему удовлетворение.

Она подняла голову и через сухановское плечо посмотрела на высокие шевелящиеся горбы снега, с которых ветер сдувал последнюю перхоть, произнесла задумчиво:

– Летом, наверное, здесь комаро-ов…

– Больше, чем положено по разнарядке. Ледокол проходит километрах в сорока от берега, – он специально перевел мили в километры, – так они даже на ледокол залетают.

Ольга подняла руку и согнула палец. Получилось очень изящно.

– А ты… не это, а, Суханов?

– Нет, не это, – беспечным голосом отозвался Суханов.

– На сорок километров даже чайки не рискуют отрываться от земли. А комары, у них предел двести-триста метров – и все. Двух комаров я даже приручил, – продолжил прежним беспечным голосом Суханов. – Одного на цепь посадил, будку для него сделал – долго мне каюту этот мужик стерег. Отменно стерег, между прочим.