Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев Страница 63

– Приоткрой дверь, – сказала Ребекка, – слишком темно.

Грицко приоткрыл, впуская полосу света. Ребекка вздрогнула. Невозможно было оторвать взгляда от глаз умершей. Они кричали, звали на помощь. Они молили о снисхождении. Но при этом её уста чуть-чуть улыбались. Сказать точнее – были готовы к слабой, вымученной улыбке. Грицко не вполне закончил детали гребня и сарафана. Всё остальное было закончено.

– Из геенны огненной смотрит, – пробормотала Ребекка, не отрывая глаз от лица несчастной красавицы. Грицко молча пожал плечами. Он наблюдал за Ребеккой. Её глаза, сосавшие мученический взгляд Настеньки, наполнялись безумием. А глаза утопленницы вопили громче и громче. С большим усилием оторвав от них взор, скрипачка остановила его на верхнем правом углу иконы.

– А для чего ты церковь изобразил над нею?

– Ну, чтобы всем было ясно, что это за рисунок. Мне не хотелось делать ей нимб вокруг головы. Она должна быть живая.

– Не за что Богу её наказывать, – глухо вымолвила Ребекка, вдруг повернувшись к иконописцу, – больно ей оттого, что ты её держишь тут!

– Нет, этого быть не может, – проговорил Грицко.

– Это так. И никак иначе. Она тут мучилась, хоть была красива. Её любили только собаки, ласкал её только Днепр. Теперь она и для них – чужая. Я близко видела её очи, когда она смотрела на Днепр, не отражавший её. Это было страшно!

Грицко смешался.

– Но у меня рука не поднимется!

– Тогда – я.

С этими словами Ребекка порывисто огляделась, ища скребок или нож. Грицко крикнул:

– Нет! Нет, Не надо! Я обещал сделать из неё Лизу, так вот и сделаю.

– Когда?

– Завтра.

– А почему не сейчас? Ведь нужно всего лишь нарисовать другие глаза и вихры, да родинку на щеке! Если тебе Лиза нужна для этого – позову. Она придёт с радостью!

– Я хочу попрощаться с нею, – сказал Грицко, и, схватив холстину, стал оборачивать ею доску. Руки его тряслись. Ребекка молчала, следя за ним. Когда он, завернув икону, спрятал её в сундук и сел на него, спросила:

– Ты хочешь проститься с Настенькой?

– Да.

– Но она слепа и глуха от боли! Не мучь её! Отпусти!

– Что ж, если она не увидит и не услышит меня, мне – смерть.

Ребекка ушла. Грицко посидел, поднялся, и, приблизившись к лавке, с силой тряхнул Ивася за плечи. Но Ивась даже не перестал храпеть. Тогда старший брат столкнул его с лавки. Тут уж пришлось Ивасю проснуться.

– Я тебе потолкаюсь! – заорал он, поднимаясь на ноги, – так толкну – устанешь ползти обратно!

– Иди возьми харчей у Шепчихи, – сказал Грицко, – я пока возьмусь за работу.

Конюха сразу как ветром сдуло. Грицко стал сыпать коням овёс, о чём-то тяжело думая. Ему нужно было хоть час побыть одному. Он отправил брата к Шепчихе, хорошо зная, что тот проведёт у неё даже и не час, чтобы он, Грицко, успел тут и корма дать лошадям, и воды налить, и отскрести пол. Но цель, преследуемая Грицком, не была достигнута. Не успел Ивась выйти, как появилась Маришка – увенчанная кокошником, разодетая, нарумяненная, весёлая. Подплыв к лавке, панская дочь поставила на неё красивую ножку, обутую в башмачок из зелёной замши, и растянула рот до ушей. Сахарно и ровно сверкнули белые зубки.

– Здравствуй, Грицко!

Грицко отбросил пустой мешок. Взял другой, развязал его.

– Здравствуй, панночка.

– Где Ивась?

– Пошёл за харчами.

– Так ты – один, стало быть? Очень хорошо.

Грицко промолчал. Маришка зорко следила, как он ковшом насыпает в ясли овёс, как кони едят, раздувая ноздри.

– А отчего ты, Гришенька, такой кислый? Бондарева племянница ночью в дом тебя не пустила? Или ещё что-нибудь стряслось?

– Госпожа Маришка! Странно мне было бы веселиться. Настя утопла.

Старшая панночка усмехнулась.

– Можно подумать, что ты, дружок, всё-таки её рисовал!

Ответа вновь не было. Кони громко храпели, засунувшись в ясли мордами.

– А меня нарисуешь?

Едва не выронив ковш, Грицко быстро выпрямился.

– Тебя?

– Да, меня, меня! Разве я плоха?

– Хороша.

– Так вот и рисуй! А я тебя награжу не хуже, чем Лиза.

Грицко, опять промолчав, вернулся к работе. Панночка посуровела.

– Что молчишь? Ведь ты меня знаешь! Я – не из терпеливых. Могу и выпороть, если что!

– Да делай со мной, что хочешь!

Отшвырнув ковш, Грицко приблизился к сундуку и сел на него, низко свесив голову с длинным чубом. Маришка позеленела. Сняв с лавки ногу, топнула ею. Взвизгнула:

– Ах ты, грязная тварь!

И выбежала так быстро, что по конюшне прошуршал ветер. Грицко лёг спать на сундук. Ивась, вернувшийся с холодцом, окрошкой и хлебом, не стал будить его – всю оставшуюся работу проделал сам, да сам всё и съел.

Грицко спал без снов. Глубокою ночью ему тревожно и ласково прошептали в самое ухо: «Грицко, Грицко! Просыпайся!»

Если бы на художника выплеснули ушат кипятку – он бы не проснулся быстрее и не вскочил с большей резвостью. Дверь была распахнута настежь. По всей конюшне стелился дымчатый саван месяца. Неподвижно, как мраморные, белели спящие кони. Спал и Ивась на широкой лавке, укрывшись свиткой. Тоскливо, жалобно, будто с кем-то прощаясь на веки вечные, шелестели за окнами тополя. Дождя совсем не было. Дрожь ползла по спине художника, словно некое существо с мохнатыми лапками. Несомненно, Настя его звала! Но как же к ней выйти, да и зачем? Нетрудно быть храбрым при свете дня, а в полночной мгле попробуй найди её, свою смелость! Гривенник, оброненный в большом поле, гораздо легче найти. Эх, правильные слова сказала ему Ребекка! Но разве баба он, не казак? Грицко постоял лицом к свету месяца, вспоминая отца, который своим геройством изумлял сотника, и, тряхнув головой, решительно вышел.

Месяц и звёзды лили на хутор и на всю степь такой дивный свет, какого Грицко ни разу ещё не видел, хоть он любил гулять по ночам. Река просматривалась на всю свою ширину, гора возвышалась огромным, чёрным чудовищем. До зари оставалось не больше часа, и тишина, как это обычно бывает перед зарёй, стояла почти могильная. Ветер лишь иногда нарушал её.

Грицко сразу увидел Настю. Она стояла среди берёзок, почти такая же белая, как они. Лишь глаза синели. Всё её тело чудно светилось сквозь сарафан. Грицко пошёл к ней. Она повернулась, и, поманив его за собой, направилась к кладбищу. Он послушно двинулся вслед за нею, хоть его сердце стучало, как все четыре конских копыта во время скачки за зайцами. Он пытался собраться с мыслями, чтоб сказать ей самое главное, но проклятые мысли путались. А она уже говорила с ним. Говорила, не оборачиваясь и даже не подавая голоса. Но