Игорь Зотиков - Пикник на Аппалачской тропе Страница 16

Но со временем полярная ночь доконала меня. Каждого она достает в разное время, в зависимости от обстоятельств. Я почувствовал вдруг, что не могу общаться. Какая-то черная меланхолия одиночества нашла на меня. Казалось бы, выбить ее можно было бы, увеличив число положительных эмоций, общений, разговоров. Но нет. Человек создан так, что в это время уходит в себя и не может помочь себе. И другие не могут помочь ему.

Конечно, каждый думает в этот момент, что у него есть для этого свои, веские причины. Думал так и я, когда перестал смеяться, старался уединиться и не общаться с другими. Незадолго до этого в большой национальный праздник США — День независимости, 4 июля, — начальник станции и мой хороший друг, летчик и капитан второго ранга Дасти Блейдс подозвал меня:

— Мне сказали, что вы привезли с собой из дома свой национальный флаг. Я знаю, как он вам дорог, как хочется иногда повесить его. Мне кажется, День независимости США — хороший день для этого.

Национальный флаг всегда дорог, когда ты долго один и в другой стране, поэтому не удивляйтесь, что я тут же воспользовался советом. Побежал к себе в кают-спальню, вытащил из чемодана маленький советский государственный флаг, приделал его к палке, прибил ее к стене домика, в котором жил, как раз над окном моей каютки. Итак, я поднял свой флаг в Мак-Мердо, а сам радостно пошел обедать. В хорошем настроении шел обратно в подсвеченной фонарями тьме ночного Мак-Мердо. Вот и мой дом, но что это? Флага нет, и мачты-палки тоже. Как будто и не было ничего. Я даже глазам своим не поверил, начал ходить кругами возле того места, где я лишь час назад вешал флаг, прибивал палку. И нашел. Нашел палку-мачту, коротенькие кусочки ее, сломанные, видно, ногами.

И такое безысходное отчаяние навалилось вдруг, оттого что кто-то во тьме ночи украл, может быть, изорвал и истоптал мой беззащитный флаг, обокрал меня. Я собрал зачем-то все куски моего бывшего флагштока, поплелся к себе в лабораторию и просидел там в одиночестве весь вечер. Несколько раз прибегал мой лаборант. Сказал, что мои друзья уже ищут флаг, что уже нашли его и тех, кто сделал это. Он же объяснил мне, что я сам вместе с моим другом, начальником, были не правы, решив поднять советский флаг над Мак-Мердо. Мы забыли в этой проклятой ночи, что Мак-Мердо жила по законам морского корабля. Поэтому государственный флаг США поднимался над ней с восходом солнца, а с закатом спускался. А ведь сейчас уже несколько месяцев нет солнца, и уже несколько месяцев нет никакого флага над станцией. Флаг лежит в сейфе, в штабе, в ожидании солнца. И тут какой-то русский поднимает над американской станцией красный флаг. Было отчего взорваться измученным полярной ночью патриотам звездно-полосатого флага.

На другой день флаг мне вернули, принеся извинения за то, что случилось. Но я уже сломался:

— Уйдите от меня, никого из вас не хочу больше видеть.

В таком состоянии я пробыл на Мак-Мердо несколько дней. Ходил в кают-компанию, в лабораторию, на обед, завтрак, ужин, сухо отвечал на приветствия. Однажды встретил я и Джима.

— Привет! — крикнул мне он громко.

— Привет, чаплан, — ответил ему я, и мы разошлись.

Через секунду он догнал меня.

— Извини, я хочу спросить тебя, почему ты назвал меня чаплан, а не Джимом, как раньше?

— Потому, что ты и есть чаплан, а Джимом называть тебя не обязательно.

— Нет, обязательно, для тебя обязательно. Я тебе друг и радовался тому, что ты мне улыбаешься. И многие чувствуют то же самое. И ты не можешь, не имеешь права быть другим. Ведь ты первый советский русский, которого каждый из нас увидел… И, пожалуйста, называй меня не чапланом, а Джимом. Я ведь твой друг.

Ударив меня грубо по плечу, чаплан повернулся и быстро ушел.

И удивительно, он вылечил меня, как будто вставил снова в меня что-то такое, что сломалось, и я опять начал улыбаться своим друзьям. Так по-новому узнал я чаплана, хозяина Бутса. Но главное о Джиме мне узнать еще предстояло.

Наступил день, когда какое-то новое, почти осязаемое напряжение нависло над нами всеми. Конечно же я узнал об этом последним. Ведь мой английский был еще так плох, что я сам себя в шутку называл «десять процентов». Дело в том, что, как мне рассказали мои друзья-моряки, в американском флоте на уроках тактики, планирования операций их учат: «Вы должны всегда помнить, что, как бы тщательно вы всем ни объяснили задачу, всегда имеется десять процентов людей, которые об этом ничего не слышали и ничего не знают».

— О! Теперь я понял, кто я, — сказал я, когда услышал впервые эту историю. — Я — «десять процентов». Поэтому прошу всех иметь это в виду и вести себя со мной соответствующим образом, не стесняться извещать меня время от времени о том, что вроде бы всем давно известно.

Но этой новости, которая вскоре стала официальной, многие даже и не поверили сперва. Оказалось, что советская и американская антарктические экспедиции где-то на высоком уровне в Москве и Вашингтоне договорились уничтожить всех собак на своих станциях, чтобы эти собаки «не нарушали окружающую среду», не пугали бы пингвинов и тюленей, не разгоняли бы птичьих базаров. И во исполнение этого решения адмирал издал соответствующий приказ, согласно которому Бутс должен быть уничтожен.

Буря страстей поднялась в измученных полярной ночью наших сердцах:

— Нет!

Но что мы могли поделать с приказом адмирала. Сначала капеллан ругал эти «великие державы, которые не могут договориться во Вьетнаме, а тут вдруг пришли к согласию о судьбе несчастного Бутса». Чаплан не отпускал собаку от себя ни на минуту и клялся, что размозжит голову каждому, кто до него дотронется. Роптали и мы, но понимали, что рано или поздно это кончится, не знали только как, когда. И вот в один из дней чаплан пришел вечером в наш клуб какой-то сияющий, как бы потусторонний, узнавший что-то, что недоступно нам.

А мой друг Дасти — начальник станции — был в тот вечер не в ударе. Сидел за столом в офицерской кают-компании и молчал. Вечером по станции поползли слухи, и даже мне стало известно по секрету, что лейтенант-чаплан написал начальству на Большую землю официальный рапорт о том, что он, один из ответственных за моральное состояние людей во время зимовки, считает невозможным убить сейчас единственную и любимую собаку Мак-Мердо и, не видя другой возможности остановить это, доводит до сведения корпуса капелланов, что он будет вынужден после того, как это произойдет, совершить страшный грех — покончить с собой.

Этой ночью я не спал не потому, что сказывалось действие полярной ночи. «О чем думает сейчас чаплан, лежа в своей каюте? Действительно ли он готов умереть за Бутса? Ведь выхода, после того что он сделал, уже нет. Долг чести офицера работает и здесь. И что думает сейчас мой друг начальник? Готов ли он выполнить приказ адмирала и этим одновременно лишить жизни человека?» Ответов у меня не было. Уж слишком спутала все наши чувства и поступки полярная ночь.