Льюис Котлоу - Занзабуку Страница 17

Дальше тропа пролегала через поляну. Но едва вступив на нее, мы поняли, что это грязная топь, и в ней, как в клею, увязали ноги. И здесь не было лиан, подтягиваясь за которые легче было бы двигаться. Оставалось хвататься только за воздух: он был так насыщен влагой, что казался осязаемым.

Сразу за болотом местность как будто начала повышаться. В лесу это нелегко определить, потому что вперед видно всего на несколько шагов. Только чувствуешь, как тело слегка наклоняется во время ходьбы, и понимаешь, что идешь вверх по склону. Через десять минут мы спускались с холма. Авиаторы говорят, что ориентируются «по положению сердца». Я управлял своим телом по ощущению в подошвах.

Мы углублялись в лес, и нам начали встречаться дикие животные. Переходя вброд узкий ручей с кристально чистой водой, я увидел, как в зарослях промелькнула длинная змея, но не успел определить, к какому виду она относится.

Когда я впоследствии описывал ее — очень тонкую, не толще моего большого пальца, но длиной футов девять, мне сказали, что это была, вероятно, черная мамба — самая опасная из всех африканских змей.

Я поскользнулся и упал на гнилое бревно, лежавшее рядом с тропой. Над головой резко закричал попугай, как бы издеваясь над моей неловкостью. Его крик подхватили другие попугаи, я услышал над собой шум крыльев и шелест потревоженных листьев. Но увидеть птиц не удалось. Потом мы выбрались на полянку без поросли, и я остановился перевести дух. Здесь росли белые и розовые орхидеи, я притворился очень заинтересованным и тщательно осматривал их, дожидаясь, когда успокоится сердце. Мы двинулись дальше и спугнули стайку крупных бабочек, которые, заметавшись в панике, улетели к верхушкам деревьев. До моего слуха донесся знакомый звук, и я остановился снова. Мне почудилось, что я стою в птичьем павильоне Центрального нью-йоркского парка. Только вместо отвратительного смрада зоопарка я вдыхал запах цветов и гниющей растительности. Свистели ткачики, пронзительно кричали попугаи и хихикали высокими и резкими голосами миниатюрные солнечные птицы[9].

Иногда вы можете целый час идти по лесу, не слыша ни одного звука, кроме хруста сухих веток под вашими ногами. Когда вы останавливаетесь, воцаряется полная тишина, как в молчащей телефонной трубке. Даже ветер не шелестит листьями. Вам кажется, что в лесу нет ни души. Зато в другой раз вы очутитесь в центре бури звуков и хаоса движений. Кричат, поют и пищат птицы, порхая с ветки на ветку. Спорят и ругаются черные и белые обезьяны колобусы, в панике проносясь высоко над вами. Взлетает с шумом, напоминающим рев моторов эскадрильи бомбардировщиков, выводок гвинейских куропаток. Внезапный треск сучьев и колыхание листьев скажут вам, что в десяти футах правее вас пронеслось какое-то крупное животное, объятое ужасом, и вы гадаете, кто это — леопард, слон, окапи, кабан? Вас охватывает сложное чувство, вам хотелось бы увидеть редкое животное — окапи, но вы боитесь встретить вместо него рассерженного слона. Не ломайте голову, вы все равно не узнаете, кто это был. Можете быть уверены в одном — это не пигмей, он всегда пробирается по лесу бесшумно.

Наконец у меня появилось второе дыхание, а с ним чуть больше проворства и грации в хождении по лесу. Может быть, Итури оставил меня в покое, раз уж я зашел так далеко в глубь его? Как бы то ни было, я перестал спотыкаться и умудрялся чаще увиливать от цепких веток и лиан. Но теперь стали невыносимыми москиты и другие насекомые. Они все время сопровождали нас, но чем дальше мы шли, тем больше их скоплялось. Вероятно, у них есть свой лесной телеграф, как барабан у пигмеев, и он всюду разносил весть о нашем приближении. С нами вместе двигались тучи насекомых, которые жалили, кусали и жужжали в уши. Когда я стал громко выражать недовольство, Цезарь заметил, что нам еще повезло: мы не встретили переселяющихся муравьев. Итури оставил их про запас.

Несмотря на трудности пути, я был в приподнятом настроении. Я искал первобытного — и вот я рядом с ним. На сколько тысячелетий назад пронесся я, пройдя всего три-четыре мили?

Конечно, я не палеонтолог и не антрополог, но я прочел в энциклопедии сжатое и ясное определение различных эпох в жизни человечества. В эпоху палеолита люди уже пользовались при взаимном общении речью и создали первые «общественные» организации, но еще не вели оседлого образа жизни и не знали земледелия. В течение следующего периода, неолита, человек научился возделывать землю, плавить металлы, приручать диких животных и сооружать постоянные поселения. По-моему, пигмеи бамбути — люди эпохи палеолита. Они живут только охотой, не занимаются земледелием, у них нет домашних животных, за исключением маленьких охотничьих собак. Они употребляют железо лишь несколько десятилетий и получают его от своих соседей — банту, снабжающих лесных кочевников и глиняными горшками. Во время экспедиции 1937 года я изредка видел такие горшки на стоянках пигмеев поблизости от деревень банту, но совсем не встречал их в отдаленных местах, где мясо подвешивают над костром, а зеленые бананы жарят в углях. Во время последующих экспедиций мне все чаще попадались горшки, которыми пользовались лесные люди.

С путешественниками пигмеи обычно говорят на языке своих соседей — банту. В сношениях друг с другом все племена пигмеев пользуются языком, известным под названием килези (или кимбути), развившимся, вероятно, из древнего пигмейского языка, о котором ничего не известно. Пигмейский диалект кингвана, «международного» языка Центральной Африки, очень прост, и его можно назвать «упрощенным кингвана».

Высшая форма общественной организации у них — род.

Не считая того, что пигмеи совсем недавно заимствовали у банту, они, видимо, живут так, как жили в эпоху палеолита.

Итак, четырехмильный переход перенес меня на двадцать тысяч лет назад!

Я еще испытывал благоговение, вызванное этой мыслью, как вдруг меня ослепил яркий свет. Мы вышли из лесного полумрака на поляну, залитую солнечным светом. Я остановился, прищурился и увидел жилища пигмеев — дюжину крытых листьями ульеобразных хижин высотой около четырех футов.

Я стоял рядом с Калуме, двумя старшинами банту и Цезарем, ожидая пигмеев. Но они не появлялись. Мы слышали только собственное дыхание.

Но вот мы заметили движение листьев на той стороне поляны, мелькнуло лицо цвета меди, и затем опять все замерло. Я понял, что на нас смотрят десятки глаз, и мной овладело неприятное чувство. Если бы пигмеи были возмущены нашим вторжением в их владения, какую превосходную мишень могли бы мы для них представлять! Нас мгновенно пронзили бы десятки стрел противника, остававшегося невидимым.