Тео Варле - Остров Фереор Страница 23

— Скажи-ка, — прошептал я, наклоняясь к банкиру, — эти вот… они тоже с биржевого рынка?

Моя наивность рассмешила Жана-Поля.

— Биржевого рынка? Да ты как настоящий обыватель воображаешь, что биржевая котировка происходит публично в вестибюле биржи или ее кулуарах. Ты жестоко ошибаешься. Второе действие еще скромнее, чем первое, на котором ты только что присутствовал. Я проведу тебя в святилище, где заваривается вся эта каша.

Раздался обычный звонок.

Ривье провел меня через волнующуюся толпу, которая запрудила все углы здания биржи, и мы поднялись во второй этаж. «Святилище» хорошо охранялось: привратники неоднократно останавливали нас, и Ривье не без труда удалось добиться пропуска для меня.

В обычной комнате, со стенами, выкрашенными кремовым риполином, украшенной одной лишь черной доской, вокруг стола сидели двенадцать человек, среди которых я узнал старшего маклера банка Ривье. Он обменивался вполголоса цифрами, перелистывая записные книжки, списки и кучу телеграмм, которые входившие стремительно телеграфисты сыпали перед ними дождем.

— Официальный ареопаг, — сказал мне на ухо Ривье — старшие маклера крупных парижских банков… Они сосредоточивают в своих руках котировки мелких банков. Служащий у доски записывает результаты, которые изменяются с новыми поступлениями ордеров.

Маркер каждые пять минут подходил к столу, получал цифру и записывал ее на доске, зачеркнув предыдущую. Рядом с ним другой служащий приводил в движение клавиатуру.

Даже для меня, полнейшего профана в биржевом деле, было очевидно, что кризис громадный, и я невольно вздрагивал при каждом новом понижении, указывающем на все большее падение фунта; в двадцать минут, последовательными скачками в пять, десять франков, он упал с 300 до 275.

Ривье торжествовал; но кроме сочувственных улыбок, которыми обменялись с ним маклера обоих союзных банков, все «двенадцать» в своей сосредоточенной деятельности сохраняли флегматичность математиков. Их сдержанность и лоск возмущали меня.

— Но они ничего не чувствуют, эти типы, — прошептал я на ухо своему другу. — Это какие-то автоматы.

— Ах ты профан! — засмеялся он. — Ты не можешь понять чистых волнений нашей превосходной алгебры. Тебе нужно импозантное зрелище, ротозей! Ладно, пойдем вниз. Но не забывай, что все движение исходит отсюда. Человек, который оперирует с клавиатурой рядом с маклером, переносит все цифры с черной доски на доски «корзинки»[30].

Как только мы вышли из «святилища», нас встретила волна звуков — могучий гул возгласов и криков, наполняющий коридоры. На лестнице гул этот напоминал растревоженный улей. Галлерея, кулуары, залы, — все эти теоретические отделения биржи, сливали воедино через открытые двери возгласы и крики, которые достигали кульминационной точки бешенства в центральном зале, около «корзинки».

Я стоял, ошеломленный и оглушенный, в этой толпе, среди потерявших всякое самообладание людей, которые во все горло старались перекричать друг друга, помогая себе жестами там, где голос окончательно терялся в общем гаме.

Здесь это была паника и бешенство, — такие именно, какими я себе их представлял, — низвергнутые на трепещущее человечество двенадцатью олимпийцами второго этажа.

Все взоры обращались ежеминутно на автоматические доски, размещенные вокруг «корзинки» в двадцати сантиметрах от потолка, на которых белым по черному обозначался официальный курс. Каждый раз как менялись цифры, возгласы становились все яростнее, голоса звучали визгливо и хрипло.

«Фунт = 260»… Багрово-красные и потные или скрежещущие зубами и зеленые от бешенства, с тем выражением животного уродства, которое бессильная злоба при неожиданном стихийном бедствии или радости несказанного торжества может положить на человеческие лица, представители меняльных контор тщетно старались удержать падение курса иностранных ценностей, которые, казалось, катились по навощенной наклонной плоскости вслед за фунтом. «Уже… — нацарапал мне Ривье на бумажке, потому что услышать друг друга не было никакой возможности. — Уже Рояль-Дейч упал с 190000 до 110000, Рио — с 18000 до 9500. Французские же ценности возрастают: «облигации отца семейства», рента, займы возвращают свою первоначальную солидность».

Однако Жана-Поля Ривье узнали. Стало известно также, какую роль сыграл его банк вместе с Французским банком в операции ревальвации франка. Завистливые и восхищенные взгляды провожали его. Встречались, однако, и едкие улыбки людей, рассчитывающих на скорую реакцию. Но враждебность преобладала в окружавшей нас толпе, и я расслышал сквозь адский шум брошенные ему в лицо яростные слова: «переворот… катастрофа… разорение… мерзавец… дорого заплатишь…».

Но слышал ли он? Храбрая душа, не обращал ли он внимания на эти угрозы? Ссылаясь на охватившее меня в этой ужасной толпе беспокойство и невозможную духоту, царившую в зале, я увлекал его мало-помалу поближе к выходу из зала, потом на лестницу, потом за ограду из гущи толпы.

Когда стало возможно разговаривать, он презрительно засмеялся:

— Переворот? Катастрофа? пусть кричат… Дураки! наоборот, поднятие франка до ценности золота, к которому я стремлюсь и которого добьюсь, чорт возьми, это восстановит равновесие… нормальное состояние. С начала войны, по мере того, как падал франк, жизнь у нас переворачивалась вверх дном все более и более. Так вот я хочу поставить ее на место. Очевидно, некоторые при этом поломают себе ребра… Но это лишь те, которые сочли новое положение вещей окончательный, те, которые прилипли к иностранной валюте или скрыли свои капиталы, — мелюзга, спекулировавшая на падении нашего франка. Тем хуже для них. Зато другие, вся масса французов, будут счастливы вернуться к нормальному укладу. Конечно, будут некоторые затруднения… Потом новое распределение богатства… Но это неизбежно должно было когда-нибудь случиться. А это, быть может, избавляет нас от худшей революции…

В эту минуту один из исступленных, ругавших Ривье, которого я заметил еще на лестнице, отделился от беснующей толпы, запрудившей всю площадь перед зданием, и пошел прямо на нас с свирепо-решительным видом.

— Вы банкир Ривье? — спросил он моего спутника. Я хотел вмешаться.

— Берегись, Жан-Поль!

Но Ривье тихонько отодвинул меня и обратился к субъекту:

— Да, это я. Что же?

— Это ты мерзавец, ты вызвал всю эту бурю и стремительное падение стерлинга, ты меня разорил, бандит, преступник!

Я видел, как в пальцах поднятой руки блеснула сталь американского кастета, и, бросившись вперед, хотел удержать руку…