Владимир Санин - Не говори ты Арктике – прощай Страница 34

Моя «Метелица» давно рвется в Антарктиду — проложить первую лыжню. Удачи вам, подружки!

Наступил момент, когда внизу стало белым-бело: наш АН-26 полетел над акваторией Северного Ледовитого океана. Это был никем не отдаваемый, но категоричный приказ перейти на полярную форму одежды. Все раскрыли чемоданы и вещмешки, переобулись и переоделись; женщины повздыхали, упаковывая модные пальто и сапожки, куда приятнее было бы щегольнуть в них на Диксоне, но береженого бог бережет: а вдруг вынужденная посадка? И такая, после которой теплые вещи уйдут на дно вместе с самолетом? В полете хорошо думается; уже переодеваясь, я решил, что не все пассажиры того самолета, который пойдет на вынужденную и утонет, наденут теплые вещи, — это обострит ситуацию. Я заполнял в записной книжке страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает поступок, — никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок — это совершенно неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность человека. Для меня в идеале поступок — это взрыв гранаты в тишине, гром среди ясного неба; лучшие примеры — у того же Достоевского, почти каждый персонаж «Идиота», «Братьев Карамазовых»… Поступок сразу делает человека личностью, за судьбой которого так интересно следить…

Поступок — это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.

Поступок — это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать его вручную.

Поступок — это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух «Аннушках» эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна «Аннушка» оказалась неисправной, и люди решали: «Кому на каком самолете лететь?»

Поступок — это прыжок в тонущий самолет радиста Михаила Гипика.

Я знаю десятки поступков полярников, летчиков, моряков. О многих уже написал, а за другими, которыми необходимо наделить персонажей будущей повести, летел к Сидорову. Мы уже договорились о том, что разрабатывать сюжет и персонажей будем вместе.

Все (кроме спящего Левы) оживились: в грузовой отсек вновь зашел озабоченный радист — с интервалом в полчаса он проверял, в порядке ли лобовое стекло для «Жигулей», которое он вез домой в Черский.

— Зря беспокоишься, — отзывчиво сказал один из нас, — мы все осколки аккуратно собрали в мешок.

Радист ахнул, схватился за сердце, торопливо проверил, погрозил нам кулаком и ушел в пилотскую кабину.

Смех разбудил Леву, он открыл глаза, взглянул на мое осунувшееся лицо и безмятежно сказал:

— Не знаю, как ты, а я выспался. Перекусим? Нужно соблюдать режим, не забывай, что я в законном отпуске.

Мы перекусили и стали мечтать о прекрасной жизни, которая ждет нас на куполе Вавилова.

— Вася писал, что у нас будет отдельная комнатка, — поглаживая густую бороду, припомнил Лева. — Пока ты будешь сидеть за столом и напрягать свои бедные извилины, мы с Васей настелим полы в кают-компании, соорудим сауну… Попа-аримся…

Баня — Левина слабость. В санно-гусеничных походах из Мирного на Восток и обратно, в которых Лева дважды бывал механиком-водителем, походники очень скучают по бане, и Лева с его неистощимой изобретательностью придумал почти что цирковой трюк: в балке намыливался, голышом выскакивал на снег (это при антарктическом морозе!), товарищи не мешкая выливали на Леву два ведра горячей воды, и он пингвином прыгал в балок — вытираться. А потом, когда идея овладела массами и многие стали принимать такую «баню», Лева и походный доктор Юрий Шевченко стали ежедневно мыть ноги «путем пробежки босиком по Антарктиде» — тоже получились отличные кадры для любительских кинофильмов.

Из Антарктиды Лева, специалист по использованию техники в условиях сверхнизких температур, вывез кроме научных материалов пламенную любовь к полярным широтам и обживающим их людям (которые с той поры редкую неделю не ночуют в гостеприимной квартире Череповых). О ледовом материке он может рассказывать часами, особенно о пингвинах, с которыми за год зимовки крепко сдружился и «даже переписывается», как не без сарказма утверждает его жена Эля. Впрочем, женщины редко разделяют любовь мужа к чему-либо иному, кроме как к своей особе, — главная причина того, что после зимовки в Антарктиде полярные широты Леве только снились. И если бы не настойчивый и льстивый хор Левиных друзей, вряд ли он получил бы высочайшее разрешение провести отпуск там, где его еще никто и никогда не проводил. Добавлю, что немаловажную роль сыграло и письмо Сидорова, в котором вскользь, между прочим отмечалось, что на острове Октябрьской революции, как и в Антарктиде, нет ни одной женщины — обстоятельство, вызывающее у всех до единой жен полярников глубокое и понятное удовлетворение. Правда, ко времени посадки на Диксоне Лева успел познакомиться и провести душевные беседы со всеми тремя молодыми попутчицами, но я клятвенно заверяю, что завязавшиеся дружеские отношения навсегда оборвались в ту минуту, когда Лева закончил перетаскивать на полосу два центнера багажа попутчиц — благородное деяние, которое даже при самом пылком воображении нельзя приравнять к супружеской измене.

Из записной книжки: «Доброта — дело наказуемое. Лева не просто оказывает первому встречному услугу — он навязывает ее. И напрасно: доброту нужно экономить — если не как воду в пустыне, то хотя бы как деньги в командировке. Увидев, что Лева запросто перетаскивает пудовые узлы, хитрюга бортмеханик сначала восхитился его силой, потом попросил передвинуть для центровки полтонны груза и прищурясь спокойно смотрел, как Лева в одиночку делает его, бортмеханика, работу».