Жюль Верн - Южная звезда Страница 36

На следующий день рано утром, когда все встали, чтобы готовиться к отъезду, у Фриделя обнаружилась горячка, и он был не в состоянии ехать верхом. Все же он попросил продолжать путь, утверждая, что на соломе внутри повозки ему будет лучше. Его просьбу выполнили.

В полдень у него начался бред. В три часа он был мертв. Его болезнь оказалась скоротечной злокачественной лихорадкой.

Перед лицом этой внезапной смерти Сиприен не мог отделаться от мысли, что самая тяжкая ответственность за случившееся ложится на Аннибала Панталаччи с его вредными советами. Однако, кроме него, никто и не думал, по-видимому, сделать такое заключение.

— Видите, как я был прав, говоря, что с наступлением ночи не следует шататься по берегу реки! — ограничился философским замечанием Джеймс Хилтон.

Путешественники сделали кратковременную остановку и зарыли труп, чтобы не оставлять его на милость хищников.

Это были похороны соперника, почти врага, и все же, отдавая ему последний долг, Сиприен ощутил глубокое волнение. Дело в том, что зрелище смерти, всегда строгое и торжественное, здесь словно бы заимствовало у пустыни новое величие. Лишь перед лицом природы человек начинает понимать, что это и есть неизбежный конец. Вдали от семьи, от всех, кого он любит, он говорит себе, что, быть может, завтра и сам упадет среди бескрайней равнины, чтобы никогда больше не подняться, и вот так же будет зарыт в песок на глубину одного фута и придавлен голым камнем и что на проводах его в последний час не будет ни сестриных, ни материнских слез, ни дружеской скорби. И тогда, перенося на собственную личность частицу жалости, навеянную судьбой товарища, он представит себе, что есть частица и его самого в том, что упрятал он в одинокую могилу!

На следующий день после скорбной церемонии конь Фриделя, что на привязи следовал за фургоном, заболел болезнью Вельда. Его пришлось бросить.

Бедное животное лишь на несколько часов пережило своего хозяина!

Глава XIV

К СЕВЕРУ ОТ ЛИМПОПО

Потребовалось три дня поисков и зондирования, чтобы отыскать брод через русло Лимпопо. Надежность брода оставалась бы все равно сомнительной, если бы не слонявшиеся по берегу кафры племени макалакка, которые взялись провести экспедицию.

Эти кафры — бесправные илоты[85], которых «высшая раса» бечуанов[86] держит в рабстве, заставляя их трудиться без всякого вознаграждения, обходясь с ними крайне жестоко и, что еще хуже, под страхом смерти запрещая им есть мясо. Несчастные макалакка могут сколько хотят бить птиц и зверей, попадающихся им по дороге, однако при условии отдавать всю добычу своим господам и хозяевам. Те оставляют им одни внутренности — вроде того, как в Европе охотники — своим гончим псам. Кафр макалакка не имеет никакой собственности — ни хижины, ни даже тыквенной бутыли. Он ходит почти голый, худой — кожа да кости, таская через плечо кишки буйвола, которые издали можно принять за связки кровяной колбасы, а на самом деле это самые обычные бурдюки, в которых хранится запас воды.

Коммерческий гений Бардика не замедлил проявиться в том тонком искусстве, с каким он сумел вытянуть из этих несчастных признание, что при всей нищете у них имелось несколько страусовых перьев. Он тотчас предложил продать их ему, и на вечер была назначена деловая встреча.

— У тебя, значит, есть деньги расплатиться с ними? — удивленно спросил Сиприен.

В ответ Бардик с веселым смехом показал ему горсть медных пуговиц — коллекцию, собранную им за один или два месяца, которую он носил в холщовом кошельке.

— Это нельзя считать настоящей монетой,— сказал Сиприен,— и я не могу позволить, чтобы ты рассчитался с этими беднягами несколькими дюжинами старых пуговиц!

Однако он так и не смог растолковать Бардику, в чем состояла неблаговидность его намерения.

— Если макалакка возьмут мои пуговицы в обмен на свои перья, то кому от этого плохо? — отвечал он.— Вы ведь знаете, что им ничего не стоило подобрать перья! У них нет даже права владеть ими, они не могут даже показать их, разве что тайком! А пуговица, напротив,— вещь полезная, куда полезнее страусиного пера! Так почему же мне нельзя предложить дюжину, даже две дюжины пуговиц в обмен на такое же число перьев?

Рассуждая так, юный кафр не учитывал, что макалакка соглашались на его медные пуговицы не ради пользы, которую могли бы из них извлечь, поскольку почти не носили одежды, но из-за той предположительной ценности, которую приписывали этим металлическим кружочкам, так похожим на монеты. Таким образом, затея оборачивалась самым настоящим обманом. И все-таки Сиприен должен был признать этот оттенок слишком гонким, чтобы его могло уловить сознание дикаря, и он предоставил Бардику действовать по собственному усмотрению.

Коммерческая операция Бардика состоялась вечером при свете факелов. Кафры макалакка явно испытывали опасение, как бы покупатель их не обманул, поскольку не удовлетворились светом, зажженным белыми путешественниками, а приволокли с собой вязанки кукурузных початков, которые и подожгли, предварительно воткнув в землю.

Наконец туземцы выставили напоказ страусиные перья и захотели ознакомиться с пуговицами Бардика. И тут между ними разгорелся бурный, сопровождаемый жестикуляцией и воплями спор о назначении и стоимости металлических кружочков.

Никто ни слова не понимал из того, что они говорили на своем скоропалительном языке; однако достаточно было увидеть их красноречивые гримасы и нешуточный гнев, чтобы убедиться в огромном интересе, который представлял для них этот спор. Внезапно страстные прения прервались неожиданным событием. Из чащи, перед которой совершалась сделка, появился высокий негр, с достоинством кутавшийся в драный плащ из хлопчатобумажной ткани, его лоб украшала своеобразная диадема из бараньей кишки, которую обычно носят кафрские воины. Негр тут же, рассыпая налево и направо удары древком копья, набросился на кафров макалакка, застигнутых на месте свершения запретных действий.

— Лопеп! Лопеп! — возопили несчастные дикари и бросились кто куда, подобно крысиной стае.

Но круг черных воинов, внезапно вынырнувших из-за кустов, что окружали лагерь, сомкнулся вокруг них и не дал убежать. Лопеп тотчас велел передать ему пуговицы; он тщательно рассмотрел их при свете горящих кукурузных стеблей и, не без явного удовлетворения, уложил на дно своего кожаного кошеля. Потом устремился к Бардику и взял у него из рук уже приобретенные страусиные перья, присвоив их точно так же, как пуговицы.