Евгений Вишневский - Нас вызывает Таймыр? Записки бродячего повара. Книга вторая Страница 39

2 августа

Нынче — День большой бани. Погода — самая подходящая: ветерок и полное солнце (дамы конечно же баню решили совместить с постирушкой). В палатку, которую мы давно уже нарекли «баней» и которая прежде стояла пустой и никчемной, поставили железную печечку; туда же вкатили большую деревянную бочку (пригодилась-таки она нам!); на пол, то есть на галечную косу, бросили две крышки от вьючных ящиков, чтобы не стоять голыми ногами прямо на тундре; а рядом с банной палаткой стык-встык поставили «мужскую» палатку — в ней будет раздевальня и предбанник. Печку всю обложили камнями (геологи специально выбирали такие булыжники, что от жара не будут трескаться). Раскаленные камни будем бросать в бочку и тем самым греть воду, потом по мере остывания камни будем вытаскивать и снова класть на печку (печку, разумеется, придется топить непрерывно).

Первыми в баню пошли Люся с Натальей Ивановной. И тут же выяснилось, что наша технология никуда не годится. Оказалось, что на железной печке невозможно раскалить камни до такого жару, чтобы согреть потом воду в бочке, потому что когда один бок камня греется, другой — стынет, и, после того как «раскаленные» таким образом булыжники мы побросали в бочку, вода там только чуть-чуть согрелась. Так что вскорости Люся, обмотав «библейские места» полотенцами, явилась в кают-компанию и потребовала, чтобы мы ставили на примуса в ведрах кипятиться воду. Затем оказалось, что ходить в баню по двое тоже невозможно: во-первых, таз у нас всего один, так что пока один моется, второй прыгает возле печки; во-вторых, вдвоем возле печки поместиться трудно — одному тепло, другому холодно.

Потом в баню пошла Наташа, и я принес ей туда два ведра кипятка. Наташа вымылась и постирала довольно быстро и, главное, «уложилась» в горячую воду.

Следом в баню пошел я. К этому времени печечка прогорела совершенно. Пришлось мне сперва выгребать золу, заново набивать печь углем и разжигать его. За это время «баня» конечно же выстудилась, и было там ненамного теплей, чем в тундре. А в довершение несчастья я взял с собой только одно ведро кипятку. Эдик, правда, пообещал вскорости принести мне еще два (они уже стояли на примусах). Поскольку было холодно, свое ведро кипятка я истратил довольно быстро. Жду-жду новой порции, а ее все нет и нет. Холод собачий; чтобы хоть чуточку согреться, прыгаю возле печки с одной крышки на другую. Вот ведь дурацкое положение: одеваться и идти за водой неохота (тем более что я наполовину в мыле), высовываюсь из палатки по пояс, кричу, никто не слышит: банная палатка стоит далековато, да и Фрамка шумит. Наконец минут через двадцать обо мне все-таки вспомнили, и Эдик принес два ведра кипятка. Оказалось, что, пока я мылся, наши устроили возле кают-компании, на солнышке, за ветром, парикмахерскую: стригли прически, усы, бороды, а про меня попросту забыли.

Там, где прежде стояла наша «мужская» палатка, теперь просто тундра, на которой валяются оленьи шкуры мехом вверх (те самые, с помоек Косистого), на них наши спальные мешки, рядом наши рюкзаки и личные вещи. Вот ведь какая удивительная вещь: натянул над тундрой кусок тряпки (брезента) — и это уже дом со своим элементарным каким-то уютом, словом, человеческое жилье, так сказать, организованное пространство; снял тряпку — тундра, и больше ничего.

3 августа

Сегодня я буду печь хлеб, а Лев Васильевич будет весь этот процесс (начиная с того момента, как я мылом и щеткой мою руки — тесто-то я мешу руками, — и кончая тем моментом, когда хлеб уже подан на стол и все мы, умытые и причесанные, сидим вокруг, а Лев, как отец большой крестьянской семьи, режет и раздает ломти) снимать кинокамерой. Придумано уже и название фильма: «Хлеб тундры». Кроме чисто художественных целей, наш начальник преследует и одну чисто практическую цель: создать некий документ, на основании которого наглядно показать бухгалтерии, зачем мы приобрели для поля чудо-печки (бухгалтеры оплачивать их категорически отказались, поскольку не могли представить себе никакого применения этим столь необходимым здесь устройствам). Хлеб вышел на славу, чего, к сожалению, никак нельзя сказать о фильме. Фильм вышел бледным, невыразительным, малохудожественным. Что-либо разобрать на пленке можно было с большим трудом.

Весь день ходим и слушаем: не летит ли вертолет. Раз двадцать за день выскакивали из палаток, принимая за вертолет то шум ручья, то вой ветра в распадке.

Вечером пили компот со свежим хлебом, а Лев Васильевич, по обыкновению, рассказывал. Поскольку ждем мы вертолета и все наши мысли лишь об этом, разговор шел о летчиках и авиации. (И снова в который раз напоминаю, что пишу я со слов Льва Васильевича, ничего не приукрашивая и не исправляя, так как рассказывал он; а потому прошу читателя относиться к моим запискам не как к документу, а как к занимательному рассказу, где главное — портрет самого рассказчика.)

— Сколько уж рассказывал я вам о таймырских летчиках, — издалека начал он, — а говорить могу еще и еще. Вечер, сутки, неделю, месяц... Конечно, великий Ляхов, безотказный Саня Пытченко... А из достопримечательных людей: Тревич, единственный полярный летчик-еврей на весь Север (кстати, в войну личный пилот маршала Жукова), и чукча Тымлятыгин. Тревич, бывало, говорил про себя: «Да я один здесь на Севере всю нашу нацию реабилитирую!» И верно, храбрости он был отчаянной. Но ведь в конечном счете списали его из авиации за пьянку, не посмотрели на заслуги. Я, между прочим, как раз в Торее был, на таймырской базе НИИГАА, когда он по пьянке вертолет разгрохал... Тымлятыгин, единственный, насколько я знаю, чукча-пилот на весь Север, летал на стареньком «По-2», причем управлял им, как собачьей упряжкой. Летал Тымлятыгин на малюсенькой высоте, метров десять — двадцать, и путь определял не по приборам (он их презирал, возможно, потому, что не разбирался в них), а по застругам льда и снега...

— А как Тревич в Торее вертолет разбил, расскажите, — попросил Валера.

— А дело было так, — охотно откликнулся Лев Васильевич, — аэродром от столовой и кают-компании отделялся нешироким заболоченным проливом, через который ходил катер. Тревич, конечно, катера ждать не любил и всегда в столовую летал на своем вертолете, тем более что полету-то там было всего три минуты: взлететь да сесть. Обычно к нему на вертолет цеплялось человек по двадцать народу (кому охота связываться с тихоходным катером?!). Вертолет был «Ми-2», маленький, тихоходный, трехместный. Ну, вот однажды Тревич в таком перелете по пьянке и посадил его на хвост. В шифровке, которую послали в штаб полярной авиации, было сказано: «Тревич, возвращаясь с гулянки, разбил гармонь. Высылайте комиссию». В те времена о катастрофах в Арктике запрещалось сообщать открытым текстом. Но тут-то хоть жертв не было, а вот в другой катастрофе, там же, в Торее, погибли все пассажиры вместе с экипажем. «Ан-2», ведомый знаменитым полярным асом Томилиным, кстати Героем Советского Союза (он получил это звание на войне), врезался в скалу возле самого поселка и взорвался. Причем, что обидно, была это у Томилина первая, единственная авария!.. Не то что у того же Черевичного!..