Александр Сорочинский - В таёжных дебрях Подкаменной Тунгуски Страница 48

Люди решили, что оба – и зверь, и человек – мертвы. Оттащив медвежью тушу с тела Никиты, они принялись искать признаки жизни в охотнике, но не нашли их: не почувствовали его дыхания, не нащупали пульса. С тунгусами пришёл старик-шаман.

Он долго придирчиво осматривал человека, наконец, приказал молодым мужчинам достать Никиту из кровавого льда и отвезти к нему в чум. Тунгусам пришлось долбить ледяную смесь, чтобы стало возможным поднять охотника, положить его на две пары лыж и везти к шаману.

Раненый охотник © иллюстрация Ольги Бедрицкой

Несколько месяцев, до самой весны неграмотный шаман лечил Никиту какими-то снадобьями собственного приготовления, отварами трав и мазями. Ему помогало железное природное здоровье охотника. И всё равно, только через месяц Никита ненадолго начал приходить в сознание. Он был очень слаб, его приходилось кормить и поить из ложечки. Долго охотник ничего не мог вспомнить: ни кто он такой, ни, что с ним случилось, ни про схватку с медведем. Тем более он не знал, да и не мог знать, где он сейчас находится, и как здесь оказался. Он довольно долго пролежал на снегу, успел вмёрзнуть в кровавый лёд и сильно переохладился. Было очень странным само его возвращение к жизни, так что временная потеря памяти не удивила его лекаря.

Старый шаман © фото Виктора Загумённова

Зато Никита помнил глухой звук шаманского бубна, который слышал иногда сквозь забытье. Через некоторое время после этих призывных ритмичных ударов ему становилось очень холодно. Никита чуть-чуть приподнимал тяжелые, налитые свинцом веки и видел склонявшееся над ним красивое бледное безжизненное белое лицо молодой стройной тунгуски с закрытыми глазами, синими губами. У неё была длинная черная коса ниже пояса. Такие косы современные тунгуски уже давно не носили.

Шаман со священным бубном © фото Виктора Загумённова

Одета была гостья в длинное, до пят, плотное красное платье, расшитое белым, прозрачным и цветным бисером, с белой меховой оторочкой по воротнику, рукавам и подолу. От неё веяло ледяным, пронизывающим до костей и леденящим даже сердце холодом. Никита знал, что это была сама Синильга. Она что-то невнятно шептала ему, но он не мог понять, что именно: то ли потому, что она говорила очень тихо и неразборчиво, и до него доносилось только бормотание, то ли потому, что она произносила слова на чужом языке, а может быть, это были какие-то заклинания. Интонации её речи были иногда похожи на мольбу о чём-то, иногда переходили на уговаривающий, успокаивающий и ободряющий тон, а временами становились холодными, звенящими, угрожающими.

Духи шамана © иллюстрация Ольги Бедрицкой

Охотнику становилось холодно и неуютно от её прихода, но зато становилось легче дышать, уходила тупая боль во всём теле, и он переходил из бредового бессознательного состояния в спокойный глубокий целительный сон. Синильга приходила к нему несколько раз и только ночью – за приоткрывавшимся пологом видна была только непроглядная темнота, иногда тусклый мертвенный свет луны и бесконечная россыпь звёзд. Никита уже научился различать ритм глухих звуков перестука бубна своего лекаря, после которого должен был раздвинуться полог чума, и появлялась красивая мёртвая шаманка. Когда охотник стал приходить в себя надолго, то начал спрашивать у шамана, как тот вызывал Синильгу, зачем она приходила в чум, и когда появится в следующий раз? Старый тунгус-шаман недовольно хмурил брови и говорил: «Не было никакой шаманки-Синильги! Ты был в бреду, вот тебе и привиделось. Один я был всё время. Разве могут мёртвые люди приходить к живым? Сон это был! Бредовое видение больного человека, и больше ничего».

Но Никита клялся и божился своим знакомым, что всё это было наяву, что он видел мёртвую шаманку, уже приходя в полное сознание, а его целитель не знал этого, и что старый шаман просто не хотел раскрывать своих секретов. А может быть, он не имел права рассказывать непосвящённым смертным о своих связях с потусторонним миром. Сомнений же в том, что их шаман крепко связан с неведомыми силами из загробного мира, не было ни у его сородичей-эвенков, ни у местных русских охотников. Оживление и выздоравливание бездыханного, признанного тунгусами-охотниками мёртвым, Никиты служило лишним доказательством этому в глазах окружающих старого лекаря людей.

Ритмы бубна были нескольких видов. После звуков одного из них появлялась Синильга. После другого – Никита видел самого шамана, одетого в какую-то маску, с нарисованным цветными красками лицом и косичкой волос на затылке. А после третьего – до него начинали доноситься странные приглушенные голоса каких-то существ или неведомых ему людей и мелькать их мохнатые тени непонятной уродливой формы. Руки шамана могли выбивать на бубне множество перестуков, и все их охотник не запомнил.

От этих посетителей Никите то становилось холодно и спокойно, как от прихода Синильги, то его бросало в жар, и сердце начинало сильно биться, горячими толчками расталкивая кровь до самых кончиков пальцев, от иных сущностей он ощущал быстро наливающуюся свинцовую тяжесть во всём теле. Визиты других потусторонних друзей и слуг старого шамана наоборот, давали чувство необыкновенной лёгкости, даже невесомости, и Никита мог даже парить над своей лежанкой из оленьих шкур и видеть свое неподвижное беспомощно распростёртое тело.

Возвращение к новой жизни

Охотиться на медведя Никита вышел из своего зимовья, в котором жил и добывал пушнину в зимний охотничий сезон. Избушка располагалась в его охотничьих угодьях далеко от дома. Никакой связи с факторией, где стоял его дом, не было, рации стоили дорого, да и не продавались частным лицам, так что никто не мог хватиться его отсутствия.

Весной исхудавший Никита с желтовато-серым лицом и страшными рубцами от ран на всём теле явился домой вместе со своим, хромающим верным псом-спасителем. Медведь зацепил когтями и лицо охотника, но густая борода почти полностью скрыла эти шрамы от людских взглядов. Сибирскую лайку охотника шаман вылечил быстро. Она прожила у него вместе со своим полуживым хозяином всю оставшуюся часть зимы. Но теперь она не годилась, ни для какой охоты, и могла только гулять по тайге вместе со своим хозяином, держась рядом с ним и передвигаясь не быстрее него. Но от неё теперь этого и не требовалось. «Барон» жил у Никиты на правах друга. Зимой охотник даже пускал его в отапливаемые сени дома, чего в здешних местах никто не делал, и никакой собаке этого не позволялось.