Умберто Эко - Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник) Страница 20

Или же не слишком политкорректные списки женских недостатков, собранные со страниц книги Караффы «Поэтические сплетни, или Пространнейшие описания», которые будто бы перечисляют вкусовые достоинства редкой дичи:

Вы не знаете, что женщиной прозвали воплощение непостоянства, образец хрупкости, матерь хитрости, символ многообразия, гения лукавства, жрицу лжи, родоначальницу обмана, подругу притворства, как та, что сама являет собой несовершенство; поскольку голос ее расслабленный, слова непостоянные, шаги неторопливые, в гневе она молниеносная, в ненависти стойкая, в зависти незамедлительная, в работе слабая, в зле сведущая, во лжи легкомысленная, как та, что являет собой бескрайнее поле, где грозный аспид вьет гнездо; мертвый пепел, в котором таится тлеющий уголь; искусственный риф, скрытый за мелкими волнами; колючий шип за лилиями и розами; ядовитая змея, притаившаяся среди травы и цветов; угасающий свет; затухающее пламя; меркнущая слава; солнце в затмение; меняющаяся луна; бледнеющая звезда; темнеющее небо; убегающая тень и волнующееся море[128].

Если еще не всем известно, что Кампорези был гурманом перечней, то бесстыдное обжорство, когда он восторженно описывает бедную, убогую трапезу святых кающихся грешников, налицо. Как Джузеппе да Копертино из жития XVIII века, чья трапеза состояла из трав, сушеных фруктов, вареных бобов, приправленных одной лишь горькой пылью, и который по пятницам ел только траву, до того горькую и мерзкую на вкус, что, если просто коснуться ее кончиком языка, несколько дней потом мучает тошнота. Или же обратимся к «Житию» раба божьего Карло Джироламо Североли из Фаэнцы: он сдабривал размоченный хлеб пеплом, который специально носил с собой, обмакивал хлеб в воду, где до того мыл посуду, и оставлял размокать в этой кишащей паразитами жиже. И, само собой,

из-за постоянных умерщвления плоти и воздержания случилось так, что он безвозвратно лишился своего прежнего облика, до того исхудал, что бледная кожа теперь обтягивала кости, дошел до крайнего истощения, вместо бороды – несколько тонких волосков, тело его изменилось и скрючилось – живой скелет, олицетворенное покаяние. За этим последовали неодолимая слабость, изнеможение, обмороки, мертвенная бледность, не раз, когда он был в пути, ему приходилось отходить в сторону и опускаться на землю, чтобы дать отдых изможденным членам. Не говоря о других крайне болезненных недомоганиях от переломов до грыжи, которые он всегда отказывался лечить[129].

Если читать все книги Кампорези подряд (хотя их надлежит смаковать) и пытаться с помощью воображения представить себе то, о чем он пишет, у читателя может наступить пресыщение и закрасться подозрение, что между плаванием в сливках и плаванием в экскрементах нет особой разницы, а труд его – потенциальное евангелие или коран для героев фильма Феррери «Большая жратва», в конце которого процессы поглощения и испражнения соседствуют друг с другом. Так было бы, считай мы, что Кампорези говорит только о вещах, тогда как в основном он говорит о словах, а если обратиться к словам, то Рай и Ад – это части одной поэмы.

Конечно, Кампорези хотел быть антропологом-культурологом или историком материальной жизни, но действовал скорее как шахтер, который раскапывает забытые литературные произведения и при этом не просто рассказывает нам многовековую историю тела и пищи, а нередко еще и проводит параллели между теми эпохами и нашей. Размышляя о древних ритуалах и кровавых мифах, следовало вспомнить, что они особенно широко распространились именно в наше сверхцивилизованное время, совместившее в себе холокост, интифаду, геноцид, племенные резню и бойню; также он не дал себе труда истолковать современные перверсии – от диетической паранойи до массового гедонизма, от упадка обоняния до пищевых подделок и исчезновения традиционного ада; он будто бы сожалеет об ушедших эпохах, менее привередливых и более честных, где запах крови вдыхали, мистики-мазохисты целовали нарывы прокаженных, а кое-кто нюхал экскременты, считая их частью ежедневной панорамы ароматов (интересно, что бы он написал сегодня о мусоре в Неаполе).

Это желание понять прошлое и настоящее, повторюсь, проходило через особую форму сластолюбия, которую стоит назвать «книголюбием». Кампорези воспринимал запах свежей выпечки или благоухание несвежего тела через запах бумаги, рожденной из вымоченного тряпья, которая должным образом пропиталась водяными знаками и украшена пятнами сырости и тонкой вязью жуков-точильщиков, лишь бы только был, как сказали бы библиографы уже ушедших времен, de la plus insigne rarete[130].

[Выступление на международной конференции, посвященной Пьеро Кампорези в марте 2008 года в Форли. Воспроизведено в книге: Camporesi nel mondo / A cura di Casali E., Soffritti M. Bologna: Bononia University Press, 2009.]

Эмбрионы без царствия небесного

Данное выступление не претендует на то, чтобы осветить проблемы абортов, стволовых клеток, эмбрионов и так называемого «права на жизнь» с философской, теологической и биоэтической точек зрения. Мой доклад носит характер сугубо исторический и имеет своей целью показать, что думал по данному вопросу Фома Аквинский.

Надеюсь, сам факт, что взгляды его отличались от взгляда современной Церкви, придаст моей реконструкции особый интерес.

Спор этот ведется давно, с тех пор как Ориген заявил, что Бог сотворил человеческие души изначально. Мнение это было немедленно оспорено, в том числе в свете слов из Бытия (2:7): «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою». Итак, согласно Библии, сначала Бог сотворил тело, а потом вдохнул в него душу – и это стало официальной доктриной Церкви, известной как креационизм. Но такой подход создавал определенные проблемы в отношении «передачи» первородного греха. Если душа не передается от родителей, почему же дети не свободны от первородного греха и, следовательно, должны быть крещены? Тертуллиан («De anima»[131]) утверждал, что душа родителя «перемещается» (traduce) от отца к сыну через семя. Но традуцизм был немедленно сочтен ересью, потому что подразумевал материальную природу души.

Это должно было смутить Блаженного Августина, которому приходилось вести спор с пелагианцами, отрицавшими передачу первородного греха. Сам он между тем, с одной стороны, поддерживал креационистскую доктрину (против телесного традуцизма), а с другой – допускал своего рода традуцизм духовный. Но все комментаторы находят его позицию весьма непоследовательной. Августин попытался принять традуцизм, но в конце концов в Послании 190 он признаётся в собственных сомнениях на этот счет и замечает, что Святое Писание не утверждает ни традуцизма, ни креационизма. Смотри также его колебания между двумя точками зрения в «De genesi ad litteram»[132].

А вот святой Фома Аквинский твердо встанет на позиции креационизма и разрешит вопрос об изначальной вине очень изящно. Первородный грех передается через семя подобно природной инфекции («Summa Theologiae», I–II, 81, 1, ad 1, ad 2), но это не имеет ничего общего с передачей души разумной:

Слова «сын не понесет вины отца» следует понимать в том смысле, что сын наказывается за грехи родителя, только если он причастен к ним. Но именно так и обстоит дело в исследуемом вопросе: в самом деле, вина передается сообразно порождению от отца к сыну, так же как актуальный грех передается через подражание. <…> Даже если душа не передается (поскольку сила семени не может причинно обусловить разумную душу), она движет предрасполагающим образом. Поэтому через силу семени от родителя к потомку передается человеческая природа, а вместе с ней – и зараженность природы. В самом деле, рожденный становится соучастником в вине прародителя постольку, поскольку наделяется от него природой посредством некоего движения порождения[133].

Если душа не передается с семенем, то когда же она внедряется в зародыш? Не забудем, что для святого Фомы растения обладают душой растительной, животные – душой чувственной, а в человеческих существах обе эти души поглощены душой разумной, которая и наделяет человека интеллектом – и, добавлю, делает его уникальной личностью, поскольку, согласно античной традиции, личность – это «индивидуальная субстанция разумной природы»[134]. Так вот, душа, которая переживет телесную смерть и будет призвана к вечной погибели или вечной славе, душа, благодаря которой человек является тем, чем он является, а не животным или растением, и есть не что иное, как душа разумная.

Взгляд святого Фомы на формирование зародыша весьма биологичен: Бог влагает в него душу только после того, как он последовательно приобретает душу растительную и затем душу чувственную. Только после этого, в уже сформировавшемся теле, оказывается сотворена душа разумная («Сумма теологии», I, 90).