Умберто Эко - Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник) Страница 43

К тому же работали там очень мало, потому что у каждого святого свой праздник. Наутро о том, чьи именины отмечали, разумеется, забывали (с глаз долой – из сердца вон), но праздничных дней в результате набегало 365 в году. Проводили их в пирушках, ведь за столом не старишься, а еще же есть день Святого Мартына, когда из всего, что горит, получаются вина. Апогея эти прославления святых достигали, естественно, во время карнавала, когда даже священники напивались до положения риз, а офицеры нимало не берегли честь мундира. Впрочем, поскольку друзей моих пусть Бог хранит, а о врагах я сам позабочусь, вооруженные силы вскорости были распущены.

Что же касается вообще жизни религиозной, она тоже оказалась сопряжена с известными трудностями. Прежде всего непросто было распознавать священников. Поскольку сутана не делает монаха, эти божьи люди всегда расхаживали в чуждых их сану одеяниях. Кроме того, раз уж Бог предпочитает говорить с теми, кто любит молчать, молитвы отнюдь не приветствовались.

Затруднено было и отправление правосудия. Обвинительных приговоров почти не было: не согрешишь – не покаешься, а покаешься – считай, не грешил. Но даже в том случае, когда обвиняемого приговаривали к наказанию, его невозможно было осуществить, потому что наказывать же надлежит грех, а не грешника. Нанимать адвокатов было запрещено: добрые советы цены не имеют, и судьям приходилось удалять свидетелей, ведь кто слушает всех – не услышит ничего (редкие исключения делались для неизлечимо больных, поскольку на краю могилы скрывать нечего). Неподсудны были дела внутрисемейные – в своем дому каждый сам судит (а в чужом – как скажут люди), не рассматривались несчастные случаи на производстве – юристы ограничивались замечанием, что, коли высоко залезешь, легко и шею свернуть. Но и при разбирательстве самых тяжких злодейств прибегали к внесудебным соглашениям (худой мир лучше доброй ссоры), и смертной казни можно было избежать, если злодей готов был пойти на то, чтобы ему отрезали язык. Раз уж злые языки страшнее пистолета, лишившись языка, злодей оказывался безоружным и безопасным. К смертной казни порой приговаривали, но потом заменяли ее варварской забавой: устраивали забеги среди осужденных (дурная голова ногам покою не дает) – и проигравшего не ожидало ничего хорошего. Следует также добавить, что мудрено было осудить грабителей. Убежденные, что ничего не дается так дешево и не ценится так дорого, как вежливость, те отбирали у своих жертв деньги и товары не оружием, а одним лишь внушением и потом настаивали на том, что пострадавшие расстались со своим добром исключительно по доброй воле. Вообще, от наказания обычно старались воздерживаться, потому что коли нет души – хоть кол на голове теши.

В какой-то момент, однако, вспомнили о том, что, кто с мечом придет, от меча и погибнет, и было учреждено публичное наказание по принципу око за око, зуб за зуб. Такая метода приносила отличные результаты, пока речь шла об убийствах, но поставила исполнителей в крайне затруднительное положение, к вящему соблазну публики, когда дело коснулось содомского греха, и от подобной практики пришлось отказаться.

Не существовало наказания для дезертиров, считалось, что они просто следуют правилу: где родился, там и пригодился, зато курьезным образом строжайше взыскивалось с обладателей неразборчивого почерка: раз ты пишешь как курица лапой, будь готов к тому, что попадешь как кур в ощип. Запрещены были портретные изображения на надгробных памятниках: коли не помрем – так увидимся, а раз уже умер, так, значит, и смотреть нечего.

Судьи наконец совсем лишились доверия, потому что к ним применяли так называемое «первое правило горящей шапки»: кто кричит громче всех «Держи вора!», тот самый вор и есть. (Второе правило гласило: «Украл пятак – пропал за так, украл тыщу – никто не взыщет».)

В Республике, столь явственно основанной на несправедливости, положение женщин не могло не быть трагическим. Ведь народная мудрость никогда к ним не благоволила и даже побаивалась, уверяя, что баба, огонь и море – лучше с ними не спорить, бабу от кума запирай на три двери, потому что им нельзя верить, женским слезам и конскому поту доверяй как поцелую Искариота, росточком не вышла, да хоть заправляй дышло, ревнив да рогат – все равно виноват, с бабой сперва сладко, да потом гадко, коли бабе охота – не спасут и ворота, сучка не захочет, кобель не вскочит, и вообще – черт ли сладит с бабой гневной.

Женам приходилось вставать ни свет ни заря (пусть бы невестка и дура, только бы огонь пораньше дула) и сносить побои (бьет – значит, любит, и вообще люби как душу, тряси как грушу), а о мужьях постарше, не столь горячих, девицам нечего было и мечтать: мужчины с сединой в бороде панически бежали от беса, готового впиться в ребро.

Понятно, что столь всеобъемлющее женоненавистничество затрудняло сексуальную жизнь до крайности. Ведь все зло от баб, а коли ублажает – лихое замышляет. Но при этом супружеская неверность считалась в порядке вещей, потому что своя жена – полынь горькая, а чужая – лебедушка. Памятуя о том, что Новый год – новая жизнь, жители Утопии полагали: младенцам подобает рождаться лишь в январе, и, следственно, совокупляться дозволительно лишь в начале апреля. Но, поскольку на Рождество блюдешь строгий обряд, а на Пасху христосуешься со всеми подряд, совокупления эти оказывались сплошь «на стороне» (ну, сами понимаете: Новый год встречаешь за замком, а Пасху – с огоньком, вот муж так и бегал за женой и ее любовником с горящей головешкой), и население Счастливой республики состояло почти исключительно из незаконнорожденных.

Указанные трудности сексуальной жизни ни в малой степени не компенсировались ни рукоблудием, ни распространением соблазнительных картинок, потому что какой толк в том, что висит груша, коли нельзя скушать, и видит око, да зуб неймет. Зато случаи гомосексуализма были отнюдь не редки. Стерпится – слюбится, да и вообще – не по хорошему мил, а по милому хорош.

Немногим могли помочь медики. Им не особо доверяли: известно же, что, если хочешь быть здоров – позабудь про докторов, что все болезни от нервов, что, когда ты по-настоящему болен, никакой врач не поможет, зубной врач ест зубами своих пациентов, а врачебные ошибки земля покроет. Коли лучшее средство от насморка – гильотина, самым распространенным методом лечения тяжелых болезней стала эвтаназия (а что? – cильной болезни – сильное средство). В менее тяжелых случаях рассказывали больному веселые истории (пять минут смеха продлевают жизнь на день) или, на худой конец, вместо того чтобы идти к врачу, забивали свинью (побреешься – целый день хорошо, возьмешь жену – целый месяц хорошо, а забьешь свинью – целый год хорошо). Никому были не нужны кардиологи, потому что сердцу не прикажешь, не многим лучше обстояло дело и с ветеринарами: дареному коню в зубы не смотрят, так что пользовать дозволялось только тех скакунов, что были куплены за большие деньги. Чрезвычайно распространены оказались легочные заболевания. Твердо веря в истинность приметы, что на Сретенье зима с весной встретится впервой, жители Утопии после этого праздника одевались уже по-весеннему, не обращая внимания на возможные вьюги и метели. В загоне оказалась и ортопедия: хирурги помнили то непреложное правило, что коли у тебя одна нога короче другой, так уж приноровишься хромать.

Последним утешением этого несчастного народа могли бы, конечно, стать спортивные соревнования. Но турниры, как правило, заканчивались, не начавшись (хорошая подготовка – залог победы), а поскольку всадник без копья – не всадник, проводить скачки оказывалось весьма неудобно – копья очень мешали жокеям. Любимая народная потеха – борьба в грязи – тоже теряла смысл, ибо сказано: когда кидаешься грязью, победил ты или проиграл, все равно перепачкаешься.

Единственной доступной забавой, таким образом, оставался ярмарочный столб, на вершине которого устанавливали шкалик шипучего вина (кто не рискует – тот не пьет шампанского).

Не следует, однако, думать, что из-за сложностей, с которыми была сопряжена сексуальная и спортивная жизнь, утопийцы уходили в науку и образование. Школьной науке не очень-то доверяли: суха, как известно, теория, а древо жизни пышно зеленеет. Не жаловали они и формальную логику: со всеми этими «если» и «но» выйдет не история, а г…но. В учителя шли одни бездари, потому что кто может – делает, а кто не может – учит других, а учеба заключалась в основном в постоянном переписывании заданий (повторенье – мать ученья, а попытка – не пытка). Математика была сведена к минимуму. Дети, конечно, знали, что дважды два – четыре, но к начертательной геометрии относились сдержанно: какой смысл делить шкуру неубитого медведя? Что уж говорить про математику высшую! Существовал строгий запрет на изучение квадратуры круга (кто круглым дураком родился – квадратным уже не будет). Самых способных учеников гнобили (что, самые умные?), и вообще жизнь их была тяжела – во многих знаниях многие печали. Но таких было мало, потому что живой осел милее дохлого профессора.