Райдо Витич - Противостояние

Имя — Война. Часть 2

Противостояние

Гимнастерка на спине расцвела вдруг буро.

На войне как на войне — не все пули дуры.

А. Розенбаум.

Что-то маячило в тумане, проступая смутным очертанием, и шептало:

— Потерпи миленький, ну потерпи.

Он не видел медсестру, он видел Лену.

"Жива"… — подумалось Николаю. Он вымучил улыбку, успокаивая глупую и, вновь

потерял сознание. Его погрузили с другими раненными в машину и та, виляя меж

воронок, двинулась в тыл. Для тех, кто уехал на ней, война прекратилась минимум

на месяц, если доедут, а если нет…

На переправе растаскивали покалеченную технику. Солдаты и гражданские

оттаскивали убитых в сторону, морщась и кривясь от горечи. Плачь, обезумившие

крики над убитыми, в воздухе жарком и душном вязли и вязли, ввинчивались в разум

живых, как копоть ложились на душу и сердце.

А Голушко все стоял и смотрел на удаляющуюся полуторку и молил Бога, чтобы она

дошла, чтоб выжил лейтенант.

Молодые должны жить, иначе незачем жить старикам.

Дед Матвей, как выяснилось, зовут лесника, был совсем не злым и не грубым, а

скорее ворчливым и строгим. А еще он оказался настоящим знахарем и поднял Лену

совершенно непонятным Дроздову методом.

— Вишь, горячка у ее нервная. Ранка-то пустяковая, а крутит девку как холерную.

Это потому что кровь в виске от ранения скопилась. По научному — ге-ма-то-ма.

Она жар и дает.

— А причем тут нервы? — не понял Саша, беспокойством поглядывая на девушку,

что металась в бреду и все Николая звала, просила о чем-то.

— Так! У баб все от нервов. Вишь же — не мамку зовет, хотя дитя с виду. Знать в

сердце кто подселился уже, оттого и горячит ее, — безапелляционно заявил старик

к удивлению мужчины. И пошел в сенки, притащил травы какой-то, запарил, и давай

отпаивать и шептать что-то. Однако напевы его не больно помогали. Тогда он к

возмущению лейтенанта срезал Лене косу. Это кощунство было невыносимо и

лейтенант ушел от греха, прихватив автомат. До утра разведывал обстановку вокруг,

примечая где и какую каверзу фрицам устроить можно. Те словно издеваясь, шастали

по дороге на мотоциклах, играя на губных гармошках, то и дело ползли набитые

пехотой грузовики и слышался хохот из кузова. Шли танки, спокойно, не спеша

переваливаясь через холмы.

Одному понятно, с автоматом на такую дуру, что с дробиной против слона, но как

же хотелось шмальнуть в грудь наглецов на мотоциклах, чтобы больше не пелось, не

игралось и не жилось.

Злой от бессилия он вернулся на заимку и заметил, что девушка уже не мечется, не

горит, никого не зовет.

В ту ночь он почти не спал. Успокоенный за подругу погибшего друга, все думал,

какую бы каверзу фрицам устроить и додумался. Утром топор и бечеву у старика

выклянчил и в лес. Нарубил молодняка, колья острые сработал. Отнес их подальше

от леса к дороге, выбрал оптимальное для задумки место на повороте у раскидистой,

кривой сосны, рядом с которой молодой дуб рос. Примотал колья к жерди, жердь к

дубу, дубок к земле согнул и к колышку примотал, так что дерни за веревку и дуб

свободен. Расправится и кольями срикошетит в проезжающих, как раз на голову. И

затаился, ожидая удобного часа.

Все рассчитал, но в уме оно лучше, чем на деле вышло.

Дождался мотоцикла уже под утро, дернул, а колья ударили да не в голову фрицам.

Одному ноги прошило, другого по лицу задело. Мотоцикл занесло, перевернулся.

Немцы закричали, начали по лесу палить, укрывшись за перевернутой техникой.

"Диверсант, мать твою", — расстроенный донельзя ругался про себя Саня, затихнув

и прижавшись к земле. Смысл стрелять, если немцы укрыты своим железом. Пули

только зря тратить. А жалко, так жалко! Два автомата — это уже что-то, а может и

запасные обоймы есть. Может пистолеты, ножи. Это же целый арсенал! И не выдержал,

сорвался, дал короткую очередь, глуша их выстрелы, и перебежками в сторону, в

обход, чтобы с тыла фрицев зацепить.

Одного снял, но чтоб второго утихомирить пришлось на дорогу и поле выйти.

Очередь прошила, чудом не задев его. Стреляли они с врагом почти в упор друг в

друга, но в какой раз Саньку отнесло — то ли действительно Бог есть, то ли, как

он подумал — правда, на его стороне, вот и повезло. Фриц затих и лейтенант,

матерясь про себя, быстро начал сгребать трофеи. И тут шум послышался, видно

стрельба далеко разнеслась и немцы решили узнать, что творится, а может своей

дорогой следовали. Явились, как черти из табакерки выпрыгнули, фарами осветили и,

палить с ходу.

К лесу обратно не успеть, Дроздов сразу понял — срежут. И рванул по полю в

другую сторону, как заяц петляя. На мотоциклах по изрытому воронками особо не

погуляешь, а ему прикрытие. То вниз — пропал в темноте, то вверх — вынырнул

неожиданно и деру.

Обстреляли его не слабо, только успевал вовремя подпрыгивать, ноги от пуль

спасая. И в лесок вломился, темп не сбавляя. Думал все, преследовать не будут,

но фашисты иначе посчитали, охоту устроили, на мотоциклах по лесу не побоялись.

Фары то и дело беглеца высвечивали, беря на прицел. Пули свистели над головой,

срезая ветки, осыпая мужчину трухой от коры, листьями.

И как назло светало, и как назло, лейтенант понятия не имел, куда бежит, что

впереди. Напоролся бы на часть фашистскую — конец, но он попал в болото. Увяз

сходу по грудь, думал, потонет. Но и тут повезло — выкарабкался, а немцы мимо

пролетели, не заметив его за кустом.

Долго фашисты по лесу шныряли, палили, а Дроздов подальше отполз в глубь топи и

затих. Грязный весь, зато маскировка что надо. И захочешь, среди грязи, кочек,

не заметишь.

До ночи лежал. Продрог, мошкару и пиявок проклял, а вылизать средь бела дня

побоялся.

Вляпался, а печали не было. Двух врагов он за ребят положил, арсенал какой-никакой

добыл, опыт с кольями приобрел, шороху фрицам навел и жив остался. Одни плюсы.

До заимки доберется — считай победа.

Но в темноте не больно поймешь, откуда и куда бежал, в какую сторону теперь идти.

Ночь и полдня проплутал, грязный, голодный, измотанный, уже к полудню к заимке

вернулся. Оружие в сено, что для лошадей старик заготовил, спрятал и к крыльцу

вывернул. А на ступенях Лена сидит. Глаза огромными на похудевшем лице кажутся.

Обтянула она его белым платком, так что лоб закрыт и шея — худущая тоже. Руки,

что прутики из мешковатого, нелепого покроя платья выглядывают.

— Щедро, — оценил обновку, что ясно Матвей подарил. Тяжело опустился на

ступени рядом. Руки сложил на коленях, отдых телу давая. — Хорошо. Поправилась,

значит.

Лена платок на щеке поправила и чуть кивнула. Молчит дальше. Минута, пять — Сашу

ее молчание беспокоить стало — неужели онемела?

— Здравствуй-то скажешь?

— Не прощались, — выдала глухо.

И опять молчок, взгляд перед собой.

Лейтенант нахмурился — что тихая, как пришибленная какая-то, ему не нравилось,

но с другой стороны появился страх, что спросит сейчас она его: где Коля? Где ты

своего друга схоронил? А он и ответить не сможет…

Но девушка ничего про Санина спрашивать не собиралась. Поняла уже — нет его на

заимке, а где — лучше не знать, лучше верить в то, что в бреду грезилось: что

жив, только ушел…

Только бы и Дрозд ничего не говорил!

— Ты бы умылся. Грязный будто поросенок, — сказала медленно. Язык отчего-то

еще плохо слушался, и слабость волнами накатывала, в голове отдавалась, делая ее

и все тело тяжелым. Но болеть больше нельзя, не время.

— Вымоюсь, — ответил тихо, настороженно на девушку поглядывая. — Плохо тебе

еще?

— Нормально, — отрезала.

— Ух, строго, — усмехнулся.

— Нормально, — заявила опять, на него уставилась. — Куда ходил?

Саша выдал ей одну из своих обезоруживающих улыбок, беззаботных и задорных:

— Гулял.

— Что нагулял?

Лейтенант фыркнул, сострить хотел, но язык прикусил:

— Пару шишек да грязи пуд, — бросил только.

— Немцы ушли?

Дрозд притих и отвечать не пришлось — по изменившемуся лицу, в миг ставшему