Наталья Павлищева - Последняя любовь Екатерины Великой Страница 10

Воспитывать таким же образом ненаглядного Сашу Екатерина вовсе не собиралась, напротив, она уже представляла, как станет развивать этот неискушенный ум, набросала для себя целую программу по его развитию. Нельзя окунать молодого человека сразу в серьезные философские труды, ему может стать скучно, и тогда побороть возникшее отчуждение от усиленной работы мысли будет трудно. Императрица была в восторге от открывшегося ей поля деятельности. Саша Ланской должен был прежде ее внуков (те еще слишком малы) усвоить задуманное для них.

Только бы не оказался ленивым и не желающим добывать знания!

Не оказался, напротив, Ланской действительно впитывал все, что попадалось, как губка, ему очень хотелось хотя бы отчасти соответствовать своей богине. Застать его без дела, то есть без книги в руках, отныне было немыслимо, каждая свободная минута посвящалась самообразованию. Предоставленные книги глотались, восхищение в глазах не пропадало, разговор с каждым днем становился все интересней, наступило время, когда и самой Екатерине стало с ним интересно беседовать не только в спальне, но и в кабинете. Потемкину в письмах выражались одни ахи: «Ах, Саша!»

На небосводе ни облачка, и, казалось, ничто не могло омрачить настроение императрицы. Она – успешная правительница огромной страны, государственная машина работала, хотя и медленно, но отлаженно, рядом молодой, разумный любовник, для которого она сама интересна не только как государыня, но, скорее, как человек. Екатерина была счастлива и как императрица, и как женщина.

Прошел почти год с того дня, как Александр увидел Екатерину, ласкавшую своего внука. Императрица, а за ней и весь двор снова отправлялись на две недели в Петергоф. Но на сей раз с Екатериной ехал австрийский император Иосиф, пребывавший в России под именем графа Фалькенштейна. Сначала государыня ездила к нему на встречу в Могилев, уж больно император переживал за свою сохранность и не желал углубляться в дикую Россию. Но медведей на улицах не оказалось, диких орд кочевников тоже, русский двор свободно владел французским, носил наряды по последней европейской моде, только стоившие дороже таких же в Париже, потому как обвешаны драгоценностями, сама государыня была любезна и обещала показать много занятного, если рискнет приехать «в нашу глубинку». И Иосиф рискнул.

«Глубинка» потрясла его настолько, что застрял надолго. Все в Петербурге оказалось не в пример роскошней Вены: балы, наряды, дома, парки, гостеприимство, радушие, экипажи… Какое-то буйство во всем, если гулять, то столь широко, чтобы все окрестности знали, если в карты, то проигрывая состояния, если танцевать, так до упаду…

Конечно, государыня показала графу Фалькенштейну и свои загородные дворцы. Иосиф понял, что до сих пор он еще ничего и не видел, теперь роскошь Версаля уже не казалась безмерной роскошью. У императрицы на даче не хуже, а местами и красивей.

Приглашая его с собой в Петергоф, императрица загадочно улыбалась, обещая нечто необычное…

Ланскому она в тот вечер долго рассказывала, почему так радуется:

– По пути свернем к Нарышкину в его усадьбу «Левендаль», которую чаще «Га! Га!» зовут, я его предупредила. Лев Александрович такой выдумщик, что, уж наверное, изобразит что-то особенное и денег на это не пожалеет. Никогда не забуду его придумку в июле 1772 года. Вообрази, Сашенька, к нашему приезду (а мы также в Петергоф ехали) дорога к усадьбе и вокруг украшена, все приятно. Отужинали, Нарышкин зовет меня пройтись, зная, как я люблю пешие прогулки по приятным местам. Незаметно увлекает из рощи в лес поглубже, за разговорами и не замечаю того. Вдруг слышим: свирель! Да так громко, и точно нас зовет. Хозяин лукаво улыбается: значит, и впрямь зовет. Прошли на звук, там, на холме, хижина, а у подножья пастушки с пастушками, цветы собирают и в хижину зовут. Уступила их настойчивости, потому как две пастушки – дочери Льва Александровича, я их по Царскому Селу помнила. И вдруг сия гора расступается, точно в театре, а за ней вместо убогой пастушьей хижины храм Победы со статуями Победы на суше и на море, а посередине орел с моим вензелем на груди, и в когтях у него свиток с надписью: «Екатерине II Победительнице».

Императрица так расчувствовалась, предаваясь воспоминаниям, что расплакалась. Ланскому было неимоверно приятно, что его посвящают в лучшие воспоминания, он опустился на колени перед сидящей в кресле своей повелительницей и принялся промокать ее слезы.

– А что плакать-то? Лев Александрович и ныне не хуже сделает…

– Ой, Саша, – махнула ручкой Екатерина, – он столько выдумать может… Тогда еще столько всего было, и не упомнишь… И фейерверк такой, что я уж и не дождалась окончания, а цесаревич остался досмотреть, не удержался. И из пушек пальба в нашу честь устроена… А Нарышкин счастлив был, что угодил безмерно.

Она промокнула слезы и улыбнулась:

– А плачу потому, что давно это было, столько лет уж прошло.

И снова Ланской понял ее страдания:

– Так ведь сколько еще впереди! Куда больше.

Она вскинула на любовника почти счастливые глаза:

– Ты так мыслишь?

– Конечно.

– Спасибо тебе, Саша.

– Мне-то за что? Я фейерверков не устраивал и пальбу из пушек тоже.

– За то, что душой меня понимаешь, спасибо. Я с тобой отогрелась.

И было странно слышать такие слова от сильной духом женщины, перед которой трепетала уже не одна огромная Россия, но половина мира. Только сильным духом и властным женщинам, в руках у которых немыслимая власть, тоже нужны понимание и поддержка, любовь и теплота. Не меньше, а может, и даже больше, чем остальным, потому что им за закрытыми дверями своих апартаментов, вдали от чужих глаз так иногда хочется быть слабыми и беззащитными…

Ланской дарил такую защиту, сам будучи куда слабее той, которую поддерживал, он отогревал ее щедрым даром душевного тепла.

Александр прекрасно знал, что о нем твердят: мол, приспособленец, ловкий, хитрый, на все идет, чтобы только государыне нравиться. Сначала переживал из-за этих разговоров, а потом махнул на все рукой. Для Ланского существовала прежде всего ОНА, его богиня, и он щедро платил за внимание тем, что имел, – любовью. Эта любовь была неразделима на части – к Екатерине-государыне и Екатерине-женщине, обе ипостаси дороги, и обе вызывали восхищение. И ничего, что она годилась в матери, Ланской знал другое – в Екатерине душа много моложе тела, и так будет очень долго.

Дача с занятным названием «Га! Га!» была и сама не менее занятна. Вообще-то, усадьба звалась «Левендаль», но второе название прижилось больше. Лев Александрович и Александр Александрович Нарышкины состязались друг с дружкой в роскоши и занятности загородных домов. У Александра на третьей версте от Петербурга по Петергофской дороге имелась «Красная мыза», которую кто-то из остряков прозвал «Ба! Ба!». Когда Лев купил себе бывшие владения графа Шувалова на седьмой версте, их наименовали «Га! Га!». Но суть не в названии. Имение простиралось до самого берега залива, представляя собой огромный пейзажный парк со множеством самых разных строений в виде китайских или голландских домиков, беседок, игровых площадок, изобиловало хитро устроенными водяными каскадами, прудами, ручейками… всегда содержалось в идеальном порядке и… было открыто для любой публики! Нарышкин не считал возможным скрывать такую красоту от простых петербуржцев. А чтобы в этом не сомневались, табличка у входа гласила: «Для рассыпания мыслей и укрепления здоровья». Известный остряк генерал Львов утверждал, что только пару раз вымести этот парк стоит не меньше целого состояния, но Нарышкин на свое детище денег не жалел. Денег он не жалел вообще. У Льва Александровича можно было не только потанцевать или отдохнуть всласть всем желающим, но и неплохо питаться неимущим. Ежедневно раздавалась милостыня, а особо бедным семьям даже пансион, в теплое время вволю кормили и поили всех пришедших в парк, в холодное просто раздавали провизию и деньги. Недаром Екатерина иногда говорила, что у нее есть два человека – графы Лев Александрович Нарышкин и Александр Сергеевич Строганов, – которые все стараются разориться, но никак не могут этого сделать (это удалось Строганова потомкам, они продали знаменитую дачу, чтобы оплатить долги).

К обоим у государыни отношение особое. Со Строгановым ее роднила обида на Корсакова, ведь отставленный за измену фаворит тут же умудрился отвернуться от графини Брюс и закрутить роман с супругой только что вернувшегося из Парижа графа Александра Строганова, причем такой роман, что влюбленная женщина бросила мужа и маленького сына и отправилась за любовником в Москву очертя голову. Строганов, как и Екатерина, оказался на высоте, он не стал преследовать неверную супругу, отпустив с миром, мало того, подарил ей огромный дом в Москве, а сам в Петербурге воспитывал сына и занимался благотворительностью. Каждый раз, видя Строганова или слыша о нем, государыня, конечно, вспоминала неверного Корсакова и радовалась, что не стала наказывать бывшего фаворита.