Мария Вильчинская - Александра и Курт Сеит Страница 11

– У него тоже нет состояния, – ехидно напомнила Шура, ощутив небывалый прилив самоуверенности. Она вдруг осознала, что если ее обвиняют во внимании к Ивашкову, значит, ее чувства к Сеиту остались незамеченными!

– Зато он граф и с большими родственными связями.

– Тина! – Шура внимательно посмотрела на старшую сестру, обдумывая пришедшую в голову неожиданную мысль. – Скажи, пожалуйста, это твоя собственная мысль, что мне стоит обратить внимание на графа Бобринского, или я чего-то не знаю?

Судя по тому, как Валентина покраснела, она угадала правильно. И хотя та, конечно же, не ответила на ее вопрос, а заявила «я не понимаю, о чем ты», теперь она была почти уверена, что это мамина идея.

Шура пообещала подумать о Петре Бобринском и поспешила сбежать в свою комнату от дальнейших нотаций. Какое счастье, что она не поддалась искушению и не рассказала Валентине о своих чувствах к Сеиту, а главное – о том, что между ними произошло в Москве! Если такая буря поднялась из-за того, что она всего лишь пару раз потанцевала с Ивашковым, страшно представить, что было бы, знай Валентина об ее истинных чувствах. Тем более, если мама уже нашла ей жениха.

Успокаивало, впрочем, то, что Петр не проявляет к ней особого интереса. И папа никаких намеков не делал. Да, точно, надо будет с отцом поговорить! Спросить его, правильно ли она догадалась. Он не станет скрывать от нее правду и – Шура была в этом уверена – не станет ее неволить.

Глава 5

Русский Робин Гуд

На небольшом возвышении стояла молодая женщина в строгом черном платье и кружевной шали на плечах. Испанский гребень в черных волосах придавал ее внешности что-то нерусское, экзотическое.

Тонкая, высокая, стройная, с гордым поворотом головы, она стояла, словно королева, с сознанием своего женского обаяния и с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. Ее звучный голос разносился над зрителями, а глаза были устремлены куда-то вдаль, словно она видела нечто, недоступное взорам простых смертных.

Я чувствовала смутный страхПред этой девушкой воспетой.Играли на ее плечахЛучи скудеющего света.

И как могла я ей проститьВосторг твоей хвалы влюбленной…Смотри, ей весело грустить,Такой нарядно обнаженной.

Слушатели восторженно зааплодировали. Шура присоединилась к ним и с искренним восхищением спросила Таню:

– Кто это?

Та лукаво посмотрела на нее.

– Неужели ты не знаешь русскую Сафо? Это Анна Ахматова.

Об Ахматовой Шура, конечно, слышала, и немало, а главное – и сама читала ее сборник «Четки». Втайне от мамы, разумеется, – та не одобряла современную поэзию и тем более поэтесс.

– Какая она молодая! – Шура понимала, что ее восклицание звучит глупо, но ей и правда всегда казалось, что все настоящие серьезные поэты либо уже умерли, либо старые-престарые. А тут женщина лишь немного старше нее.

Она восхищенно взглянула на уже сошедшую с возвышения Ахматову, которую сразу окружили многочисленные поклонники ее таланта, среди которых узнала и Фанни Фельдман. На сей раз в выразительном лице Фанни не было ни насмешливости, ни нахальности, она смотрела на поэтессу как на богиню и, кажется, внимала каждому ее слову.

Шура приветливо улыбнулась, но Фанни, похоже, ее даже не заметила, настолько была поглощена Ахматовой, все с той же царственной снисходительностью говорившей кому-то из окруживших ее молодых людей:

– Онегинская строфа перекрыла развитие русской поэмы на многие десятилетия. В художественном пространстве от Пушкина до нынешнего времени на его уровень поднялась лишь поэма Некрасова «Мороз Красный Нос», с тем чтобы вновь отпустить жанр в безвременье. Интонация «Онегина» была смертельна для русской поэмы. Начиная с «Бала» Баратынского до «Возмездия» Блока, «Онегин» систематически губил русскую поэму (хороша только доонегинская). Потому и прекрасен «Мороз Красный Нос», что там «Онегин» и не ночевал…

Шура замерла, пытаясь дослушать речь Ахматовой о поэмах, заглушаемую общим гомоном. Ах, сюда бы папу! Разве сравнятся их простенькие беседы в Кисловодском литературном кружке со здешними интеллектуальными разговорами?..

Как жаль, что он не смог пойти! Последние дни он несколько нехорошо себя чувствовал – вроде бы ничего особенного, но врач решительно рекомендовал постельный режим. Пришлось даже отменить несколько визитов, ведь девушки не могут ездить одни, а их тетя, Надежда Васильевна, еще не вернулась из Москвы.

По правде говоря, Шура и сегодня никуда бы не поехала – ей казалось некрасивым развлекаться, когда отец болеет. Но он сам настоял, заявив, что его мучает совесть, ведь он привез дочерей в Петроград, чтобы они развлекались, а в итоге сделал их почти своими сиделками.

Поэтому, когда Татьяна Чупилкина заглянула с визитом и предложила составить ей компанию на литературном вечере, посвященном Пушкину, Юлиан Матвеевич твердо сказал, что Шура должна поехать. Тем более он работал над бумагами, а Валентина как раз отправилась в Царское Село, навестить престарелую родственницу Константина, и Шура скучала в одиночестве.

– Езжай, развлекайся, моя радость. – Он поцеловал младшую дочь и крепко сжал ее руку. – Запоминай все тщательно, потом расскажешь мне, что интересного говорят о Пушкине столичные любители литературы.

Она все же попыталась возразить:

– Но папа, я не могу оставить тебя одного.

– Не беспокойся, я все равно буду целый день работать.

– И забудешь поужинать!

– Не забуду, я уже сказал Авдотье, чтобы она мне напомнила. Все-все, не спорь! Ты едешь, это вопрос решенный. Я и сам обязательно побываю на таком вечере, когда выздоровею. «В день уныния смирись…»

Шура вздохнула.

– «День веселья, верь, настанет…»

Упоминание о кухарке и правда немного успокоило. Действительно, что это она запаниковала – в доме трое слуг, без присмотра отец не останется, а если он собирается весь день писать, то она ему будет только мешаться. Так что она постаралась успокоить свою совесть обещанием непременно провести с папой весь завтрашний день и с благодарностью приняла Танино приглашение.

К тому же хоть ей, без сомнения, и хотелось побывать на литературном вечере, но еще больше хотелось пообщаться с Таней. Они столько времени не виделись и даже не имели возможности переписываться. А на недавнем ужине было слишком много народу, им почти ни о чем не удалось поговорить.

Она подозревала, что и Таня не просто так ее пригласила, а тоже хочет пообщаться tete-a-tete. Не зря же она выбрала день, когда Валентина и Костя уехали (о чем она несомненно знала – в разговоре мелькнула фраза, что ей об этом сказал Джелиль, встретивший их в кондитерской, куда они зашли выпить шоколада перед поездкой).

К сожалению, в дороге разговор не клеился. Нет, они, естественно, беседовали, но о таких банальных вещах, о которых говорят все – о переменчивой петроградской погоде, о надеждах на скорое окончание войны, о Пушкине, в конце концов, все-таки они ехали на посвященный ему вечер.

Правда, и на эту тему ничего особо интересного сказано не было. Разве что вскользь брошенное Таней замечание, когда она рассказывала, как танцевала на концерте в госпитале, где присутствовала Царская семья, фрагмент из балета «Золотая рыбка»:

– Государь – большой знаток русской литературы и горячо любит Пушкина. Между прочим, Великие княжны Ольга и Татьяна получили свои имена в честь сестер Лариных, героинь «Евгения Онегина».

Шура признала, что ей это никогда не приходило в голову, а ведь должно было – подобное сочетание имен бросается в глаза и должно сразу вызывать ассоциацию с «Евгением Онегиным». Тем более у настоящего знатока и любителя Пушкина! Надо будет у отца спросить, обращал ли он внимание на этот любопытный факт.

На этом разговор завершился, потому что они прибыли на место. Ну а поднявшись на второй этаж, Шура сразу же стала свидетельницей чтения Ахматовой ее «Царскосельской статуи», и теперь ей было не до разговоров, она только слушала и во все глаза смотрела на совершенно непривычное для нее сборище.

За знаменитой поэтессой она пойти не решилась, как бы ей этого ни хотелось, да и вообще пока старалась держаться рядом с Таней. Ей было немного не по себе в этом обществе странных речей и не менее странных нарядов. Роскошные, хоть и немного экстравагантные туалеты тут соседствовали со скромными платьями курсисток, а мундиры и фраки – с подчеркнуто простонародными костюмами. Ее собственное скромное платье для выездов казалось ей тут немного неуместным.

Дамы с короткими стрижками, густо подведенными глазами и сигаретами в длинных мундштуках разговаривали наравне с мужчинами и громко смеялись над шутками. Кавалеры говорили о политике и поэзии, театрально ерошили волосы и повышали голос, перебивая собеседников. Один молодой человек в вышитой косоворотке громко вещал: