Евгений Салиас - Свадебный бунт Страница 11

Друзья весело простились, и Носов, оставшись один, пошел на другую половину дома, к жене и детям.

Жена посадского была из армянской семьи, давно поселившейся в Астрахани и перешедшей в православие. Женщина эта была очень красива, но очень простовата, так что даже не могла заниматься обыденными хозяйскими заботами, и всем в доме заведывала дальняя родственница. Сама же Носова сидела по целым дням, сложа руки, чаще у окна… У нея была одна страсть — смотреться в зеркало… И бывала она озабочена только тогда, когда вдруг находила на лице своем прыщик или пятнышко… Впрочем, на случай такой беды у нее были еще от матери переданные ей средства, притиранья и примочки. За то она была чрезвычайно красива своим блестящем цветом лица, оттенявшим большие черные глаза.

Одна особенность была у красавицы-армянки. Она веки вечные всем и на все всегда улыбалась. Эта улыбка не сходила с ее красивых губ даже и во сне… Носов обожал жену именно за красоту, но никогда не говорил с ней ни о чем по душе.

— Не женино то дело! — думал он про себя.

IX

Барчуков времени не терял… Быстро выйдя из кремля Пречистенскими воротами, он пошел в самую дальнюю часть города, которая была пустыннее, но где высились самые просторные и красивые каменные дома богатых астраханцев из купцов. Дворянский квартал, т. е. одна улица с двумя десятками домов помещиков, была в противоположной стороне. Самые важные бояре и знатные люди жили в самом кремле, но их было всего семьи три, четыре.

Квартал, в который вступил Барчуков, отличался от других большими пустырями и огородами, которыми отделялись купеческие дома один от другого.

Скоро пред глазами молодого москвича появился тот дом, который в мыслях ни на минуту не покидал его, во время странствования за письменным видом. Большой, белый двухэтажный дом купца Ананьева стоял в глубине пустыря полудвора, полулуговины, огороженный кругом бревенчатым забором из барочного леса.

На счастье, будучи уже саженях в пятидесяти от дома, он вдруг увидел, что кухарка купца Ананьева, его хорошая приятельница, стоит за воротами.

Барчуков бросился бежать к ней, боясь, чтобы она не вошла и не заперла за собой калитки.

Это обидное обстоятельство едва не случилось. Баба Настасья, постояв за воротами, уже собиралась идти домой, когда увидела бегущего к ней молодца, который, вдобавок, машет ей рукой.

Улица была пустынна, и Настасья, хотя и была туга на мысли, сообразила, что неведомый человек бежит к ней.

Она обождала, пригляделась и ахнула.

— Степан Васильевич! Батюшки-светы! — вскрикнула она и оторопела.

Барчуков приблизился к женщине, радостный от нечаянной встречи, и, запыхавшись, вымолвил:

— Настасья… Здорово… Вот удача-то!

— Господи Иисусе! Степан Васильевич! Откуда? Как же сказывали нам все, что ты не вернешься, а пропал без вести, провалился?..

— Типун на язык тому, кто сказывал. Провалиться этому брехуну самому.

— Так ты жив живехонек! Скажи на милость!

И Настасья, разводя руками, закачала головой.

— Говори, говори, что — Варюша? Что у вас? Как дела? Все… Говори, не таи… Замуж она не… Ох, боюсь спросить!

— Слава Богу, родной мой. Слава Богу… Варвара, тоись, Климовна в добром здоровье. На чердаке запертая высидела месяц, на хлебе и воде. Похудала, захворала.

— Не замужем!?

— Какое тебе замужество! Ни в одном глазу нет… Она чуть не померла, плакучи по вас и по батюшке родителю…

— А что он… хозяин? Клим Егорыч?…

— Что ему? Здоров, слава Богу. Покудова дочку запертую держал в устрашенье, на чердаке, — сам темнее ночи ходил и все жалился. Под дышкой у его сосало… Говорил, помереть должен… от тебя то-ись, и от грубостев дочери. Ну, ходил, ходил, маялся, и свалился, и ноги протянул.

— Помер! — заорал Барчуков, как подстреленный.

— Что ты, родной! Тьфу, какое помер! Слава Богу, в добром здоровье. А был, то-ись, очинно не хорош и теперь не хорош. Рот соскочил… И теперь, стало быть, около уха приходится. А глаз один спит все, без просыпу… Да… А все это от потопления Варюшни приключилось ему.

— Что? Что?.. Что ты путаешь?..

— Зачем путать. Правду говорю. Сам увидишь. От ее утопа хворость пришла. Такое бывает. У меня кум был такой-то… Даже язык совсем отшибло куму… Вот и Клим наш Егорыч тоже… Худоречив стал. Я понимаю и Варюша понимает, а из батраков не все понимают. Теперь, одначе, много лучше… Слава Богу, Отцу Небесному.

И на вопросы Барчукова кухарка объяснила подробнее все происшедшее в доме Ананьева за отсутствие молодца. А произошло многое…

После смелого сватовства Барчукова, его изгнания из дома, Варя много горевала и плакала без конца. Ананьев бранился, грозился всю Астрахань разрушить и такое сотворить с дочерью, что «чертям в аду тошнота приключится» затем, купец, не говоря худого слова, просватал дочь за новокрещенного в православье татарина, хорошо известного Барчукову и именуемого в Астрахани Затылом Иванычем, хотя при крещении имя, нареченное ему, было Макар.

Барчуков, еще живя в приказчиках у Ананьева и видая часто у хозяина нового перекрестя, подозревал, что Затыл Иваныч, 45-тилетний татарин, неравнодушен к красивой Варюше. Часто он сомневался в своих подозрениях и объяснял себе свою загадку простой ревностью влюбленного.

Теперь оказывалось, что он был прав.

Настасья, продолжая рассказ, передала Барчукову диковинную весть — и страшную, и приятную вместе… Варюша бегала топиться в речку Кутумовку, и не подоспей два татарина, пожалуй, была бы теперь на дне реки или на погосте.

— Господи! Как? Почему? — воскликнул парень.

— А как ее хозяин просватал Затыл Иванычу да ей брякнул, она, недолго думая, в тот же вечер убежала, да в речку…

— Ну?..

— Ну, говорю… Татарин Сеид да калмык Кулимыч вытащили и принесли ее не в своем чувстве, будто мертвеца.

По словам Настасьи, тут с хозяином беда и приключилась. Дочь-то он запер на чердак, а сам стал ходить… Ходил три дня. Все по дому ходил, а не по улице…

— Да вдруг это раз, — продолжала женщина, — поутру, раным-рано, пришел ко мне, да и показывает себе на рожу пальцем, да спрашивает… «Чтой-то, мол, мне рыло будто перекосило»? Гляжу и впрямь все съехало!

Все свои вести и весь рассказ Настасья заключила, однако, уверением, что теперь в доме «все слава Богу».

Барчуков передал женщине вкратце все свои приключения в пути и упросил передать Варюше от его имени, что он ее по-прежнему любит, помирает от желания ее видеть и этой же ночью будет у нее в горнице.

— Что ты родной?! — ахнула Настасья.

— Не твое дело! Предупреди только. А то Варюша перепугается и весь дом всполошит. Скажешь ей?..

Настасья сказать обещала, но прибавила:

— Ведь хозяин тебя убьет… Из своих рук убьет.

— Ладно. Не твоя забота! — весело отозвался Барчуков. — Ты только скажи: ныне, мол, в ночь жди к себе Степку и не бойся.

— Да как ты попадешь к ней, парень?

— Это мое дело, Настасьюшка.

— Не хорошо это, парень, к девицам ночным делом лазать.

— Напротив того, очень хорошо, раскрасавица ты моя — весело и шутливо воскликнул Барчуков. — Поди, и ты рада была бы, коли б какой парень, не глядючи на твое рыло и годы, полез к тебе ночным-то делом? Ну, прости родная моя. Упреди Варюшу, не забудь!

Барчуков ласково треснул женщину по плечу и бодро, весело, напевая и чуть не припрыгивая от довольства, пошел на свой постоялый двор.

Богатый купец Клим Ананьев был «ватажник», или владел учугами[2] на Волге, т. е. занимался рыбным промыслом и отпускной торговлей рыбой во все края, и в Русь, и за Каспий.

На улове и на торговле рыбой держалась вся Астрахань. В этом состояло все ее богатство, и ради этого промысла город стал центром оживленного обмена всяких товаров с Русью и с соседями татарами, персами, армянами и турками. Если бы не рыба в изобилии и не целые караваны ее, отправлявшиеся сухим путем и морем, то не было в городе и трех каравансераев, не было бы сотен всяких купцов с разным товаром, как из Хивы, или из Тегерана, так и из некоторых христианских государств Европы.

— Рыбой Астрахань богата, но рыбой и жива, — говорили умные люди. — Засни вся рыба на Волге, и запустует Астрахань.

В Астрахани было не более двадцати ватажников, владетелей рыбных промыслов, и поэтому все они были наперечет, все богаты, уважаемы и все пользовались всякими льготами от властей. Двое из ватажников, купцы Лошкарев и Кобяков, были далеко известны за пределами Астраханской округи, так как у них у каждого ватаги рабочих батраков доходили до цифры в полторы тысячи человек, что давало понятие и о количестве их учугов. Обороты всех ватажников были огромные, и миллионы пудов соленой рыбы расходились из Астрахани по всему свету. Существовала басня-шутка, доказывавшая значение этого торгового центра. Присказка говорила так: