Евгений Салиас - Свадебный бунт Страница 12

«Пришла ватага на речку… Берег от берега не видать… Что та за речка? Догадай, умный человек? Поймала ватага рыбы столько, сколько звезд на небе, просолила и разослала от себя… Одну рыбку съел царь на Москве, одну шах персидский, одну султан турецкий, одну хан хивинский, одну хан крымский, одну армянский патриарх, одну греческий, десять рыбок съели христианские короли и королевичи, двумя рыбами подавились калмык и ногай. Из какого города рыбки те были, умный человек, догадай»?

Разумеется, и глупый человек не только знал, что речка та — Волга, а город тот — Астрахань, но знал даже, почему все рыбу ели благополучно, а калмык с ногаем рыбой подавились.

Присказка шутила насчет калмыков и ногайских татар в отмщение за вековую борьбу с ними из-за промысла на Волге, берега которой принадлежали обеим сторонам. Ссоры и драки эти иногда переходили в настоящие сражения.

Не раз случалось православному войску выходить в поход сражаться, под начальством воеводы, с калмыцкими и ногайскими ордами из-за учугов ватажников. Русь всегда побеждала татарву. И если разные злоупотребления и нападения татар на Волге, по отношению к ватажным рабочим, на время прекращались, то драки шли своим чередом, ежедневно, изо дня в день, из года в год, даже из века в век.

Ватажники были рыботорговцами по наследству от деда и отца к сыну, из рода в род.

Ватажник Лошкарев считал, что его учуги принадлежат роду Лошкаревых со времен покорения Астрахани, когда Грозный «сюда русских людей насадил».

— Первая белуженка, что скушал царь Грозный на Москве, была Лошкаревская! — говорил, хвастаясь, богач-ватажник.

Дед Клима, Антон Ананьев, первый разбогател и увеличил свою ватагу до двух сот человек. При отце Клима учугов было уже больше, а сам Клим довел свою ватагу до полтысячи человек рабочих и гордился этим.

Ватажниками и их делами интересовалась вся Астрахань, и поэтому теперь многие семьи поглядывали на двор и дом Ананьева с намерениями особого рода.

У Клима не было сына, было одно время лишь три дочери, из которых осталась в живых одна… Жениться Климу, вдовцу, вторично было уже поздно, да и хворать он уже начал. Следовательно, единственной наследницей и владетельницей многих учугов на Волге и всего торгового оборота, представительницей торгового промысла и почетного положения в городе, будет одна Варвара Климовна, одна Варюша.

А она к тому же еще и красавица собой писанная, не хуже иной царевны красоты, о которой в сказке сказывается… Кто же станет для нее Иванушкой счастливым? Кого же судьба угораздит ее пленить или отца умаслить, чтобы Ананьевские учуги в другой купеческий или посадский род перешли.

Немало об этом толковали и заботились многие родители, у которых были сыновья, Варюше в женихи подходящие.

Немало свах и сватов засылали к Климу купеческие и посадские сыны — и недоросли, и вдовые, и молодые, и пожилые.

Клим сначала гонял всех, так как его единственному дитятке, Варюше, не было еще полных пятнадцати лет. Ананьев не хотел выдавать дочь замуж ранее 17-ти, хотя оно и не было в обычае так долго ждать. Клим твердо был уверен, что и его покойница жена померла раньше времени оттого, что раньше времени выдана была за него замуж, всего 14-ти лет. Так ему бывший архиерей Самсон смерть его жены объяснил, а он умница и восседает уже ныне астраханским митрополитом.

X

Подросла, наконец, красавица, но относилась ко всем сватам и свахам равнодушно. У нее только и было заботы, как бы побегать по отцовским баштанам и чаирам да фруктов поесть в волю, дынь или винограду. Кроме того, она любила воду до страсти, но не ради питья ее, а ради катанья по ней. Вырваться из дому, сесть в лодку, и махнуть далеко, хоть на самый Каспий, раздольный и бесконечный, и покачаться на его волнах — было ея единственной страстью. Часто охала и сожалела девица, еще девочкой, зачем она не уродилась парнем, пошла бы в ватагу рыбу ловить на Волге. А еще того лучше — не ловить, а возить по Каспийскому морю к нереидам.

— Да, будь я парень, была бы я матроц! — говорила и хвасталась Варя своей мамушке:- И какой бы я была матроц! Не хуже хваленых грецких матроцов. Одна бы с кораблем управилась. Ей-Богу!..

— Да, обида, дитятко, — шутила ея мамка Матрена, теперь умершая, — что матроцы есть, а матрочих нету. Будь на свете матрочихи, мы с тобой убежали бы из родительского дома, да на какой грузинский, аль армянский корабль нанялись… То-то бы чудесно было. Всякий-то день нас с тобой стягали бы да драли кнутьями корабельными.

Но, когда Варюша мечтала быть матросом и жалела, что на кораблях не служат по найму «матрочихи», она была еще девочкой глупой. Девицей она по-прежнему продолжала любить море и катанье и качанье по волнам морским, но в воображении своем девичьем она каталась уже не одна. Она странствовала по Каспию, на большом красивом корабле, вдвоем. Она управлялась с парусами и с рулем уже не одна, как в детстве, а при помощи другого существа, которое путешествовало с ней… Это был красавец-стрелец, похожий на одного виденного ею в кремле, только много краше его и в золотом кафтане, каких стрельцы и не носят, а разве царевичи на Москве иль королевичи в заморских землях.

Когда минуло Варюше уже полных 17 лет, отец ее еще пуще стал гонять сватов со двора; однако, он стал поговаривать с дочерью чаще, что пора ей и замуж, пора ему иметь помощника и подсобителя в управлении ватагой и всем торговым делом.

— Найдите жениха. Я пойду… Я не противлюсь, — говорила избалованная отцом Варюша и смеялась, зная, что отец давно перетряс всю Астрахань, даже Черный и Красный Яры вывернул на изнанку и нигде парня, достойного быть его зятем, не выискал. А отчего?

У одного была семья велика… Напустишь в дом ораву сродственников, а Клим привык жить тихо, один, с единственной дочерью.

У другого было имя или отчество неказистые. У третьего рожа ему не нравилась… Четвертый был слишком худороден, хоть посадский, а беден, а пятый был слишком богат и знатен. Станет похваляться, корить тестя своим купечеством. Шестой не нравился Ананьеву просто так… Не нравится! А почему? Неведомо самому.

— Офицера, боярина — дело не подходящее. Какой он будет ватажник! — говорил Клим Егорыч, и себе, и дочери, и Настасье. — Из купцов, одни уж бедны, а другие сказываются богаче нас. А из равных нам по иждивению и имуществу — все не подходящие. Из посадских людей кого найти мудрено, да и что за прибыль, что за похвала. Из простых батраков выискать молодца-парня — совсем зазорно пред людьми. Одна дочь, приданница, да за мужика выдавать… Нету, нету, просто нету жениха. Надо обождать.

И Ананьев ждал, но искал, выбирал, хаял, браковал, опять искал и опять браковал и все ждал…

Но Варюша пока не ждала. Вот беда и приключилась! Пока отец все гонял сватов со двора и все выискивал подходящего себе зятя, дочь нашла себе если не жениха, то любого человека, которого, сама не зная как и когда и за что, полюбила всей душой. Был он не красавец, неособенно прыток и речист, не ходил в золотом кафтане, не был даже посадским, а был сначала простым рабочим в ватаге отдала потом сумел сделаться главным приказчиком при делах Ананьева.

Это был стрелецкий сын Степан Барчуков, живший в доме под чужим видом и прозвищем Прова Куликова.

Почему Барчуков полюбил Варю Ананьеву, дочь хозяина и богатого ватажника, было понятно. Она была и красавица, и приданница.

Но как Варюша бросила мечты о милом в золотом кафтане и примирилась с мыслью любить стрелецкого сына и бесписьменного шатуна, — было дело мудреное, если со стороны посудить.

Если же поглядеть да понять, каково было богатой невесте девице жить в доме отца, век одной одинехонькой у себя в горнице, с окнами на далекий Каспий, то победа над ее сердцем стрелецкого сына с Москвы оказывалась делом обыкновенным. Варюша уже более года умирала с тоски, томилась, как в неволе, не лучше как в плену в арыке, у киргизов, или на цепи, у ногайцев. А тут вдруг появился в доме малый тихий, скромный, добрый и ласковый, не дурен собой. К тому же, он стал заглядывать ей в глаза, как никто еще никогда не заглядывал, потому что она близко и не видела еще никого. А с ним она виделась часто! А когда он вскоре вышел в главные приказчики отца, то и еще чаще, потому что он получил горницу в их доме…

И однажды из его горницы, совсем внизу, до ее горницы, совсем наверху, оказалось только рукой подать!

Варюша и Барчуков шибко полюбились и, конечно, поклялись в вечной любви, будь что будет… Степан за себя, конечно, ручаться мог, но в постоянстве возлюбленной сомневался.

Он знал и видел, что Ананьев обожал по-своему свою единственную дочь, избаловал ее тоже на свой лад. Он не пускал ее в гости к знакомым, противился тому, чтобы она заводила приятельниц-подруг, сам редко принимал знакомых и еще реже допускал гостей в горницы дочери. Но в ежедневных мелочах дочь делала, что хотела. Кататься и гулять, и на лошадях и в лодке, она могла сколько хотела в сопровождении своей мамки. Когда же мамка умерла, то Варя проводила время с другой женщиной, Улитой, вновь взятой в дом по найму, которая была хотя и православная, но сильно смахивала на армянку.