Илья Клаз - Навеки вместе Страница 11

— Бач, и ты казай! — Микола хлопнул Фоньку по плечу. — Шапку, хлопче, ховай, бо як зрубають голову, то нэ будэ на що надиваты!..

В первые же дни от Миколы Фонька узнал многое. Больше всего удивился тому, что атаман никакой не казак, а хлоп из-под Быхова-города, что на восток солнца от Бобруйска и стоит на земле Великого княжества литовского. Как попал он на Украину, сказать не мог. Но гетман Хмель дал ему загон в тысячу, сабель и послал на Белую Русь. Только дивно, что прозвище у атамана казацкое — Гаркуша. Человек он отважный, и если б было это не так — не пошли б за ним казаки. Да и у гетмана Хмеля был в почете, ибо не только рубался лихо, но и посольские дела вершил. Дважды бывал Гаркуша в Москве у царя Алексея Михайловича[4]. О чем там вел разговор с государем, ведомо лишь царю, атаману да самому Хмелю.

Фонька присматривался к загону. Видел, что село на коней много мужиков в Белой Руси. Кто из-под Гомеля, кто из-под Хлипеня[5], кто из Бобруйска.

Вытянулись сотни из леса — светало. И пошли на рысях в сторону села с дивным названием Олба. До Олбы не доскакали верст пять и свернули со шляха. Только тогда Фонька узнал от Миколы, что держат путь к маентку ясновельможного пана Гинцеля.

Когда вышли из леса — увидели на пригорке богатый каменный дом, за которым виднелись сложенные из камня сараи и часовня с остроконечной крышей. Гаркуша привстал на стременах, пристально вглядываясь в дом. Там еще спали. Атаман махнул рукой, и сотня пошла вдоль леса, в обход.

Как по цепочке, полетели команды есаулов, и кони сорвались с мест. С гиканьем и свистом влетели в фольварк. Заскрипев, распахнулись ворота, и двор панской усадьбы наполнился топотом коней и людским гомоном. На крыльцо выбежали два гайдука с мушкетами и сержант. В руках у сержанта была сабля.

— Не вздумай стрелять! — закричал Гаркуша.

Но гайдуки поспешно поставили сошки и, не целясь, выстрелили. Пули никого не задели. Казаки бросились на крыльцо. Первого сержант рубанул саблей и тут же был схвачен сам.

— В сило![6] — приказал Гаркуша, заскрипев зубами.

Сержанта потащили к старому вязу. Гайдуков сшибли с крыльца, и в панских комнатах зазвенело стекло.

В зал, устеленный дорогими коврами, с шумом ворвались казаки. А навстречу им — в нательном шелковом белье, с обезумевшими глазами ясновельможный пан Гинцель. За ним в одной сорочке, с распущенными седыми волосами показалась старая пани и скрылась в своем покое.

— Кто дозволил?! — дряблые щеки пана тряслись.

А в ответ — казацкий гогот.

— У тебя еще есть время, пан Гинцель, надеть штаны, — Гаркуша кивнул на спальню.

И снова дружный казацкий смех.

— Вон сейчас же отсюда!.. — прошипел пан, теряя самообладание. Одной рукой он придерживал подштанники, второй показывал на дверь. — Вон!

Гаркуша укоризненно покачал головой.

— Кто знает, пан Гинцель, сколько жить тебе осталось, а кричишь «Вон!» Ослеп от шляхетского гонора. И под Москвой штаны держал, а сверкал саблей…

Пана Гинцеля словно варом обдало. Случайно получилось или нарочито так сказал атаман? Да, тридцать с лишним лет назад, он, молодой поручик, скакал с отрядом к Москве, чтоб навсегда покончить со схизматиками. А под Вязьмой встретил остатки армии пана гетмана Яна Ходкевича, которую сокрушил некий нижегородский князь Дмитрий Пожарский.

Обмяк пан Гинцель… Будто бисером, покрылся испариной высокий бледный лоб. Беглым взглядом окинул казаков и, качнувшись, устало спросил:

— Что тебе надо?

— Мне стало ведомо, пан, что ты откормил тридцать коней для посполитого рушения. Коней, тех я заберу.

— Кони мои! — снова вспылил пан Гинцель. — Не тебе судить, кому мне отдавать коней.

— Не дашь добром, силой заберу, а тебя прикажу повесить! — Гаркуша повернулся к казакам и, отыскав Вариводу глазами, крикнул: — Веревку!..

Пан Гинцель задрожал.

— Прошу пана в кабинет… — и скрылся за дверью.

Гаркуша прошел за паном. Казаки топтались в зале, швыряли кресла, плевали на ковры. Впервые попал Фонька Драный Нос в такие хоромы. Захватывало дух от богатства. Ощупывал полированные кресла, дивился тонкой и мудрой резьбе на комодах.

Вскоре из кабинета вышел Гаркуша. За ним — пан Гинцель. Он постучал в опочивальню пани.

— Альжбета, мы уезжаем!..

— Куда?!. — загудели казаки.

— Пусть едет! — Гаркуша махнул рукой.

Через час пан Гинцель и пани уселись в крытый дермез. Кучер стеганул коня, и он вынес коляску на шлях.

А в маентке бушевали казаки. Первым делом вывели из конюшен лошадей и забрали сбрую. Коням радовались: были сытые и холеные. Потом из панских погребов вынесли кадки с сырами и колбасами, копченые окорока.

О появлении казацкого войска в маентке сразу стало известно холопам окрестных деревень. Седая сгорбленная старуха, прижав к голове желтые, худые руки упала в ноги Гаркуше.

— Нету силушки нанюй, — выла она. — В ярину нашу коней пускал… Чиншами замучил… С каждой хаты по рублю грошей на войну с казаками брал… Откуда, сынку, у нас гроши?..

— Будет, мати! — Гаркуша положил на плечо старухи руку. — Иди в сарай и забирай свою живность.

Холопы уже сами бежали к хлевам. Кто барашка искал, кто свою телушку. И, не находя своего, выгоняли из сараев панскую скотину. В маентке шум и крик.

Фонька Драный Нос не отходил от Вариводы. Микола лазил по чердаку, заглянул в овин — искал панского эконома.

— Сбежал, баран безрогий… Иди, Фонька, тащи солому.

Фонька побежал за соломой. Когда принес ее, Варивода показал на крыльцо:

— Толкай сюда!

Варивода высек огнивом искру, раздул сухую губку. Потянул синеватый горький дымок. Варивода сдвинул на затылок шапку и, когда повалило пламя, удовлетворенно потер руки:

— Ось так… Щоб и не смердило панством!..

Глава восьмая

Всю весну водила Ховра шептух к бабе Гришки Мешковича. Шептали они на веник, брызгали в хате святой водой, перевязывали пальцы нитками. Ничего не помогало. Чахла баба с каждым днем. Болело у бабы в грудях, по ночам душил глухой кашель и тело все покрывалось холодным потом. В начале лета полегчало. Гришка Мешкович обрадовался: пошла на поправку. Но как-то в полдень прибежал в хату Шанени заплаканный Васек, уцепился за Ховрины руки и, глотая слезы, с трудом выговорил:

— Мамка… померла-а…

Отпел бабу Гришки Мешковика поп Глеб, и похоронили ее, соблюдая, по возможности, христианский обычай. После похорон собрались в хате. Ховра наварила каши, заготовила большую глиняную чашку медовой воды, накрошила туда хлеба и раздала на вечерней трапезе каждому по три ложки кануна.

На следующий день из костела святого Франциска в хату Гришки Мешковича пришел высокий и тучный дьякон. Ударился о низкий ушак головой, сердито сплюнул и потер ушибленный лоб.

— Его преосвященству пану ксендзу Халевскому стало ведомо, что почила баба твоя.

— Так, — подтвердил Гришка Мешкович, теряясь в догадках о цели прихода священнослужителя.

— С прискорбием узнал достопочтенный пан ксендз, что хоронил ты бабу не как подобает верному сыну ойчины…

— Не пойму, пане дьякон…

— Бабу надо откопать и захоронить, как повелевает вера наша. — Поджав губы, дьякон встал и подтвердил — Сегодня же…

Показалось Гришке Мешковичу, что расступилась твердь под его ногами. Закрыл веки, сжал зубы и полетел вниз, в темную страшную пропасть…

Очнувшись, нахлобучил на глаза шапку и пошел к Ивану Шанене. Шаненя слушал молча, потупив голову.

— Ховра, дай чистую рубаху, — попросил он жену.

Переоделся, подвязал сыромятным ремешком рубаху, старательно расчесал вскудлаченную голову.

— Пойдем к Халевскому… — хотел добавить резкое слово, да сдержался: Устя была в хате.

Дом ксендза Халевского в шляхетном городе. Тут Иван последнее время бывал редко. Сейчас удивился. Возле ратуши — стража. У моста — гайдуки. Возле дома пана войта Луки Ельского толпятся рейтары.

В дом пана ксендза Халевского служанка не пустила. Разрешила ожидать в сенях.

Ксендз вышел в черной накидке с желтым крестом на груди и черной шапочке. Тяжелое, одутловатое лицо было усталым и синие мешки висели под красными веками. Легким, почти незаметным кивком он ответил на поклоны и, полуприкрыв глаза, выслушал Шаненю. Ксендз не торопился с ответом. Наконец, вздрогнули желваки на лице Халевского. Ксендз разжал губы.

— Велено…

— Как же вынимать из могилы усопшую, пане ксенже?

— Похоронена не по обряду. Господь бог не простит этого во веки веков ни мне, ни ему. — Халевский выставил палец в грудь Гришки.

— Усопшую отпевали, — настаивал Иван.

— Кто отпевал? — вздрогнул Халевский. — Не Глеб?

Шаненя замялся: понял, куда клонит ксендз.