Владимир Архипенко - Ищите связь... Страница 11

И вот эти-то чрезвычайной важности сведения Думанов вез в Петербургский комитет, который даже не подозревал о том революционном взрыве, который через несколько дней должен был по воле балтийских матросов потрясти всю Россию. Никто из Гельсингфорсского ревкома не посмел доверить эти сведения бумаге, даже прибегнув к шифру. Думанову предстояло передать их устно, при соблюдении строжайших правил конспирации.

В случае ареста он обязан был начисто забыть все то, о чем знал, и вести себя так, чтобы ни одна жандармская ищейка не могла даже учуять, что имеет дело с человеком, имеющим такую информацию.

В Мальме в вагон сел еще один пассажир. Думанов слышал его разговор с кондуктором сквозь неплотно прикрытую дверь в купе. Кондуктор объяснял, что в вагоне полно свободных мест, можно занимать любое. Но пассажира это предложение не устраивало.

— Голубчик, — слышался его тонкий голос, — ну посудите сами: в такую слякотную погоду — ехать одному? Это ж с тоски скиснуть…

— Позалуйста, — отвечал с заметным финским акцентом кондуктор, — могу предложить вам второе купе, где едет один пассазир. Ну, только вы сами смотрите, как вам попутчик показется…

Думанов мгновенно насторожился. Конечно, за просьбой незнакомца могло скрываться вполне естественное желание к общению. Человек просто не любит одиночества. А если это только предлог? А ведь в Гельсингфорсе были приняты все меры предосторожности…

Но думать обо всем этом было уже некогда. В раскрывшуюся дверь купе протиснулся толстый мужчина в темно-сером добротного сукна пальто, черном фетровом котелке и с черным новеньким саквояжем в руке. По покрою и отделке одежды его можно было принять за иностранца, если бы не типично русская физиономия. И маленькие заплывшие глазки, и потерявшийся в жирных складках кожи подбородок, и торчащие, как у кота, усы — все это могло быть в облике любого европейца; но вот утвердившийся меж лоснящихся щек нос картошкой мог принадлежать только соотечественнику.

Вошедший бросил на сиденье саквояж, снял котелок, обнаружив при этом огромную лысину, вытер платком вспотевший, несмотря на прохладную погоду, лоб и, отдуваясь, стащил с себя промокшее пальто. Потом с явным облегчением плюхнулся на мягкое сиденье и только тогда остановил свои маленькие глазки на Думанове.

— Милостивый государь, — сказал он тонким голосом, — вы уж простите меня, ради бога. Я осмелился потревожить ваше одиночество лишь в силу крайней нелюбви к путешествию в одиночестве.

Фразу эту он произнес столь гладко и быстро, словно заранее прорепетировал ее. И тут же добавил:

— Впрочем, если только вы нуждаетесь в одиночестве, я еще раз прошу прощения. На нет, как говорится, суда нет, и в таком случае выражаю полную готовность перейти в соседнее купе.

Про себя Думанов отметил, что это было предложено уже после того, как толстяк повесил пальто и котелок.

— Отчего же… — сказал он, — я совсем не против. Вдвоем действительно веселее путь коротать.

— Это вы совершенно справедливо изволили заметить, — обрадовавшись, заговорил незваный попутчик, — и хорошо, что именно с соотечественником своим. А то ведь, Знаете, коли с местными жителями ехать придется — уставятся на тебя водянистыми главками и молчат как заколдованные… с ума сойти можно! И, понимаете, никогда в толк не возьмешь, отчего эти финны молчат — то ли и впрямь молчаливы, то ли именно с тобой говорить не хотят. Я вот и за границей побывал, а нигде, кроме Финляндии, такого пренебрежения к русскому человеку не встречал… А вы, кстати, по какой части изволите служить?

— Совладелец плавучей мастерской, — коротко ответил Думанов.

— Как же, слышал. Это значит по ремонту судов в Гельсингфорсе. И большое дело у вас?

— Три станка, разметочная плита, семь рабочих да нас двое совладельцев.

Давая этот ответ, он был почти предельно точен. Оборудованная на старом портовом буксире плавучая мастерская, где работал Шотман, именно так и выглядела.

— И какова, простите, прибыль?

— А вот это уже секрет фирмы.

— Понимаю, понимаю. Вы уж не обессудьте за любопытство. Я ведь по профессии любопытен — коммивояжер в компании «Зингер». Швейные машины по всей матушке-Руси распространяем, несем в нашу отечественную глушь европейскую культуру. Платят хорошо… не жалуюсь, но, конечно, в зависимости от того, сколько продашь.

Думанов слушал болтовню назойливого попутчика, что называется, вполуха, а иногда и совсем терял смысл произносимых толстяком слов. Настороженность его постепенно прошла. Непохоже было, чтобы шпик мог так искусно притвориться. Немного смущала манера попутчика неожиданно, в лоб задавать вопросы, но это скорее всего привычка умелого коммивояжера. Повторив мысленно эти доводы, Тимофей успокоился. Он совсем перестал слушать собеседника, невнятно и не к месту отвечал на его редкие вопросы, а потом и вовсе задремал.

Не имея привычки спать сидя, он неожиданно заснул глубоко и спокойно, а проснулся лишь в сумерки, когда поезд подходил к Выборгу. Толстяк все еще был в купе. Увидев, что Думанов смотрит на него, он развел руками.

— Ну и мастак вы спать, — сказал он добродушно, — этак часа четыре кряду в узах Морфея провели. И все небось оттого, что мой рассказ на вас дрему навел. Не обессудьте — болтуном стал… А вот спать в дороге не могу. А вам можно и дальше дремать. А я уже приехал, мне в Выборг надо. А не хотите спать, так я газеточки вам оставлю. Вчерашние, петербургские. Всего хорошего, господин совладелец мастерской. Спасибо за компанию, мне пора выходить.

Ему действительно пора было выходить, потому что поезд уже минуты три как стоял у перрона выборгского вокзала. Лицо толстяка было красным от возбуждения, маленькие глазки сверкали. Бросив «Новое время» на сиденье, он торопливо подхватил саквояж и выбежал из купе.

Думанов увидел сквозь мокрое стекло, как он небрежно отмахнулся от носильщика и, величественно подняв голову, прошествовал к выходу. И только сейчас он почувствовал, как надоел ему своей болтовней назойливый пассажир. Только бы в Выборге еще кого-нибудь не подсадили бы в купе!

Но здесь никто не садился. Когда поезд тронулся, Думанов взял с диванчика брошенную попутчиком газету, чтобы свернуть ее, но тут взгляд его машинально выхватил из текста слово: «забастовка». Наверное, обычный читатель «Нового времени» скользнул бы по этому слову равнодушными глазами. Но для рабочего, уже не раз познавшего на своей шкуре все то, что связано с забастовкой, — и испуганные, мятущиеся взгляды жен, и впавшие щеки день ото дня недоедающих детей, и тревожные мысли по ночам, бесцеремонные набеги полиции на рабочие кварталы, и ожоги от казацкой нагайки, — это слово наполнялось особым смыслом.

Рабочие, как правило, бойкотировали «Новое время», не покупали и не читали. Но на этот раз Думанов развернул газету. Корреспонденты с мест сообщали — в Луганске забастовали рабочие заводов Гартмана и Патронного, в Нижнем Новгороде — рабочие Сормовского, под Москвой — рабочие Коломенского. Все стачки, как одна, были связаны с недавними событиями на Ленских приисках, люди требовали наказания виновных в кровавом расстреле, они знали, что в далеком Бодайбо как ни в чем не бывало разгуливал на свободе, занимался привычными делами фатоватый жандармский ротмистр — прямой виновник массового убийства. Газета сообщала, что Трещенков занимается обысками рабочих и политических ссыльных, производит аресты. Правительство демонстративно не трогало жандарма-убийцу, и это вызывало боль и ненависть у рабочих. И эти же боль и ненависть переполняли сейчас сердце Думанова.

Газетные заметки вновь заставили его задуматься о поручении, с которым он ехал в столицу, и снова груз чудовищной ответственности навалился на него.

Толстяка, ехавшего с Думановым в одном купе и сошедшего в Выборге, по-видимому, хорошо знали здесь. С ним, приподняв фуражку, почтительно поздоровался носильщик на перроне, ему благосклонно кивнул железнодорожный жандарм в станционном зале, а портье небольшой гостиницы близ привокзальной площади встретил его радушной улыбкой, назвал по имени-отчеству — Поликарп Нилыч, отвел приличный и недорогой номер с окнами, выходившими на тихий дворик. Служащего компании «Зингер» ценили и за его положение, и за щедрые чаевые.

Что-что, а денежки у него всегда водились. Его знакомые не подозревали даже, что черпает он их сразу из трех источников. Официальное содержание он получал в отделении фирмы, расположенном в Петербурге на Невском. Кроме того, он получал разовые суммы из германского посольства от лиц, с которыми встречался тайком и которым сообщал кое-какие сведения о русских военных кораблях, почерпнутые в общении с женами морских офицеров, с домашней прислугой, с портовыми служащими. С год назад к двум источникам дохода прибавился еще один. Как-то раз в Гельсингфорсе с ним будто бы случайно встретился в ресторане одетый в штатское платье жандармский ротмистр и предложил сообщать ему регулярно об услышанных среди обывателей разговорах, затрагивающих политическое положение, о встреченных во время поездок подозрительных людях.