Валентина Лелина - Мой Петербург Страница 11

Эти обманные, скользящие силуэты, их превращения в городской темени, фантастические видения ночного города, описанные ещё Гоголем, живы и поныне.

«…Как только сумерки упадут на домы и улицы, и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показываться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настаёт то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет… В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчётное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают Полицейского моста».

Прекрасная Незнакомка, мелькнувшая на ночном Невском, после таинственных превращений на бале и у окна деревенского дома оказывается проституткой, проснувшейся после пьяной ночи. Вот они — петербургские тени…

В воротах гремит звонок,Глухо щёлкает замок.Переходит за порог,Проститутка и развратник…

Воет ветер леденящий,Пусто, тихо и темно.Наверху горит окно.Всё равно.

О, сколько одиночества таит в себе петербургская ночь! Светятся немногие окна. Кто-то не спит. Что там совершается при свете неяркой лампы? Чей силуэт маячит за окном?

Такими бессонными петербургскими ночами в самом начале страшных 20-х годов нынешнего века писал свою первую философскую книгу «Noctes Petropolitanae» — «Петербургские ночи» — Лев Платонович Карсавин. Девять глав — девять ночей. Ночные размышления о метафизике любви, о её зарождении и жизни, о любовном причастии к абсолютному Бытию.

«…Погас наконец — как всегда, предательски-неожиданно — мёртвый свет электричества, и при колеблющемся мерцании жалкого ночника в чреватой тишине собираю я чувства свои и мысли. Невыносимо тоскливо. Но как высказать себя, как выразить то поющее, что не может быть спето, ту муку, которая должна разрешиться в самообнаружении и бессильна себя обнаружить?

Не знаю, найду ли слова, сумею ли внутреннею песнью речи освободить себя от непереносного томления духа… Успокой же меня, тихая Ночь, первая ночь моих излияний, молчаливая и полная дум, живая в шуме метели за окнами, в слабом писке где-то в углу бегающих мышей! Любовью полно моё сердце…»

Как и всё в нашем городе, — петербургские ночные свидания совершаются на уровне — вечных событий-. Стороннему взору покажется, что любовные признания в Петербурге звучат как заученные заклинания. Произнесённые вслух или мысленно, они застывают в ряду петербургских текстов, образов, метафор, постулатов. И кажется, что никогда не вырваться из этого заданного пространства. Из этого лабиринта, где всё идет по кругу и цель отдаляется. Но как здания в Петербурге обманывают вытянутостью и чёткостью фасадов, оказываясь на самом деле «прихотливейшего рисунка путанными неправильными пространственными фигурами», — так и ночные любовные свидания при кажущемся постоянстве и равенстве их самим себе вдруг выдают необычайное, критическое напряжение души, страдание, радость.

Всё двоится в этом двойном городе. Именно ночная любовная тема подводит к другому образу петербургской ночи, о котором еще не было сказано ни слова, — это белые ночи Северной столицы. Белая ночь — городская реалия, петербургский мираж.

В Петербурге есть множество испытаний человеческой души.

«…Нигде белые ночи так не властвовали над умами, не получали, я бы сказал, такого содержания, такой насыщенности поэзией, как именно в Петербурге, как именно на водах Невы, — писал в своих воспоминаниях Александр Бенуа. — Я думаю, что сам Пётр, основавший свой Петербург в мае, был зачарован какой-нибудь такой белой ночью, неизвестной средней полосе России…»

Придут незаметные белые ночи,И душу вытравят белым светом.И бессонные птицы выклюют очи.И буду ждать я с лицом воздетым,

Я буду мёртвый — с лицом подъятым.Придёт, кто больше на свете любит:В мёртвые губы меня поцелует,Закроет меня благовонным платом.

Придут другие, разрыхлят глыбы,Зароют — уйдут беспокойно прочь:Они обо мне помолиться могли бы,Да вот — помешала белая ночь.

Как-то незаметно-незаметно белые ночи начинают убывать. Сначала зажигается убегающая цепь фонарей. Она кажется странной на фоне ещё светлого закатного неба цвета чайной розы. Но на западе небо уже сгущается. Фиолетовые сумерки легкой дымкой ложатся на город. Ещё так прозрачно, ещё видно так далеко… Крылья разведённых мостов отчётливо встают над Невой. Шпили, купола, деревья, гигантские краны в порту — на всём печать отстраненности от жизни. Всё существует как будто само по себе.

И только Нева по ночам точно вспоминает о первопричине возникшего по берегам города. Ночью по Неве идут корабли. Гигантские баржи, гружёные лесом. В сгустившихся сумерках августовской ночи они наплывают колоссальными глыбами, заслоняя здания. А в дни военных праздников ночью в город входит эскадра. Громадные эсминцы застывают вдоль набережных. Возможно ли было представить эти корабли-гиганты в XVIII веке? И опять поразишься какой-то изначальной мысли, цели, может быть, этого таинственного города.

А петербургская ночь плывет, заполняет улицы, площади, закоулки. Везде она существует по-разному. Где-нибудь в глухом дворе, затерянном среди строений и брандмауэров, всю ночь над входом в дом одиноко горит лампочка, оправленная проволочной сеткой. Она едва освещает три ступеньки, металлический поручень. В просвете среди устремлённых ввысь стен светится такая же одинокая звезда.

Ночь на главных проспектах и площадях города разбавлена светом фонарей, ярко горящих окон гостинец, банков, театров. Ночь на Фонтанке особенно таинственна около Летнего сада, когда ворота уже закрыты и где-то в глубине аллей едва различимы белые статуи. С Прачечного моста виден спящий Летний дворец Петра.

Говорили, что Прачечный мост — излюбленное место появления по ночам призраков. Это тени погибших, замученных во времена Бирона. Сам Бирон был арестован в ночь на 8 ноября 1740 года. Ночью же 11 марта 1801 года было совершено цареубийство в Михайловском замке. Ночь — время заговоров, государственных переворотов и преступлений. Петербургские тёмные глухие ночи знают столько страшных злодеяний, что уже теряется грань реальности и воображение настойчиво обращается к вмешательству потусторонних сил. Преступления от частных, единичных разрастаются до масштабов преступлений войны, репрессий, блокады…

Ночь как зловещий образ Тьмы, нависшей над городом, пронизывающей всё его существование, царит в романе Марка Алданова о Петербурге 1914 года. Шла первая мировая война. Но в столице работали рестораны, игорные дома, клубы, заседала Государственная Дума… И над всем Петербургом, над страной — была ночь:

«Снег светился на мостовой, на крышах домов, на ограде набережной, на выступах окон. Розоватым огнём горели фонари. Облака, шевеля щупальцами, ползли по тяжёлому, бесцветному, горестному небу. На страшной высоте, неизмеримо далеко над луною, дрожала одинокая звезда. Ночь была холодна и безветренна».

Игорные дома и клубы, ночная жизнь города в местах, где собираются нищие, бездомные, — всё это существовало в Петербурге во все времена, то приглушённее, то бесцеремонно выплёскиваясь на улицы, на страницы газет скандальными происшествиями и преступлениями.

Но, кроме ночных угарных кутежей, кроме тоскливых бессонных ночей обитателей вокзалов, чердаков и чёрных лестниц, есть в Петербурге праздничные ночи, освещённые волшебством рождественской ёлки и молитвенными песнопениями всенощной на Пасху. Тогда в каждом доме огромного города не спят взрослые и дети, а на улицах возникает стихийное гулянье.

Но такие ночи отлетают, праздник затихает, и опять наступает обычная ночь, ничем не примечательная. Но именно тогда совершается таинство петербургской ночи. Не спят поэты, влюблённые, не спят врачи, спасая чью-то жизнь, дежурные электрических станций, котельных, аварийных служб города.

Опять светится в ночи окно. Горит фонарь. Опять чья-то одинокая душа поднимается над городом. Фонарь отбрасывает неяркий свет, и видно, как сыплется дождь. Одинокий прохожий, последний трамвай на мосту…

Город влюблённых

В каждом движении жизни Петербурга есть особая направленность. Она всегда чувствуется. И не случайно мы говорим — «петербургский», желая подчеркнуть то, что свойственно только нашему городу.