Валентина Лелина - Мой Петербург Страница 12

В каждом движении жизни Петербурга есть особая направленность. Она всегда чувствуется. И не случайно мы говорим — «петербургский», желая подчеркнуть то, что свойственно только нашему городу.

Кем бы мы ни были, есть чувство, которое никого не миновало. Каждый однажды просыпался влюблённым. И если город накладывает свою печать на наши мысли, работу, творчество, то влюблённые, может быть, более других подвластны его влиянию.

Столетиями он водит их одними и теми же кругами, открываясь неожиданно, как никому другому. Он щадит их, обманывает, вводит в заблуждение, скрывает. О, у влюблённых совершенно особые отношения с Петербургом! Сколько теней замирало под его арками, сколько признаний улетало под своды его зданий…

Вот скамейки в сквере. Но не всякую выбирают влюблённые. Только предпоследнюю справа. А остальные минуют. Почему?

Увидеть влюбленных в городском транспорте, в толпе прохожих — большая радость. Угадать их по мимолётному движению руки, взгляду, кажется, так просто и вместе с тем — совсем нелегко.

— Мы завтра увидимся?

— Да. У памятника Пушкину.

— А если будет дождь?

— Тогда на выходе из метро.

Город полнится свиданиями, ожиданиями, расставаниями… Во всякой Встрече, а особенно встрече любовной, должно быть много совпадений. Должны соединиться время, случай, движение транспорта, пересечение судеб…

В Петербурге влюблённые удивляются созвучию закатных мгновений в небе, перечёркнутом силуэтами мостов, улиц, раскрывающихся к Неве или к заливу, скверов, садов, узких подворотен. Вдруг поражает мысль, что это странное, причудливое городское тело с высокими домами, толпящимися вдоль проспектов и набережных, с цепью проходных дворов, было задумано нарочно, чтобы будоражить души и сердца влюблённых.

Обывательский взгляд на существо города тотчас перечислит хозяйственное назначение всех построек во дворах, ширину проездов, несомненную пользу от установки по углам подворотен колесоотбойных столбов. Но может ли тот же здравый смысл оправдать возникновение величественной арки у Новой Голландии, этого призрака над каналом? Или руины в парках Павловска и Царского Села, или гранитные ступени, спускающиеся прямо в невскую глубину… Разве не для свиданий влюблённых устраивались эти места? Никаким хозяйственным расчётом не объяснить силуэты фонарных столбов, прихотливость дорожек в Михайловском саду или фигуры застывших львов у подъездов и оград.

Влюблённые не будут далеки от истины, полагая, что эти молчаливые свидетели их свиданий возникли в Петербурге не случайно. Одинокие шаги влюблённых вдоль Зимней канавки эхом отдаются под арочными сводами галереи-фойе Эрмитажного театра и тонут во времени, повторяя эхо шагов других влюблённых нашего века до самого его начала, и весь девятнадцатый век. И только к восьмидесятым годам восемнадцатого исчезают, потому что тогда еще не были построены ни Эрмитажный театр, ни галерея над Зимней канавкой.

Заглянуть в Петербург XVIII столетия не так легко. И, хотя сохранилось множество описаний улиц, дворцов, одежды горожан, зимних и летних праздников, мы почти ничего не знаем о том, как вели себя влюблённые в Петербурге XVIII века. Где назначали свидания? И существовало ли вообще тогда понятие «романтического свидания»? Разделение мужчин и женщин было значительно жёстче и сильнее. Но нравы и обычаи были тогда достаточно грубыми.

Зимой дамы и кавалеры скатывались с ледяных гор, составляя кадрили и экосезы. И можно было случайно зацепиться и запутаться в какой-нибудь собольей шубке прелестницы. Летом популярны были поездки на Крестовский остров — шумные, целыми кавалькадами. Никого не смущало, если какой-то кавалер вдруг увлекал свою даму в заросли кустов сирени. В летние ночи повсюду были видны шлюпки. Катались парами и большими компаниями.

Но, вероятно, самыми притягательными местами для влюблённых с самого начала Петербурга были сады. При Петре и позднее, в царствование Екатерины II, почти при каждом доме закладываются сады. В садах устраивались затейливые беседки, мостики, гроты, где можно было уединиться на часок.

Первый общественный увеселительный сад открылся весною в 1793 году на Мойке. Здесь каждую среду и в воскресенье давались праздники, балы, танцевальные вечера и маскарады с платой по рублю с персоны. Увеселения начинались в 8 часов вечера, посетители могли приходить в масках и без масок. Вот куда могли устремиться влюблённые, договорившись взглядами и знаками через окно дома или кареты.

А во время маскарада или бала продолжались объяснения с помощью нарядов и тафтяных мушек. Мушка, наклеенная у самого глаза, означала страсть, на носу — наглость, крошечная на подбородке — люблю, да не знаю-, на щеке — согласие, под носом — разлука. Движения веера в руках дамы также получали особый смысл, и всё вместе создавало своеобразный «язык кокетства».

Цвета одежды тоже имели значения: цвет заглушенного вздоха, совершенной невинности, нескромной жалобы. По всей видимости, эти молчаливые знаки действовали призывно. И в летние светлые вечера городские сады Петербурга наполнялись вздохами, вскриками, торопливыми шагами и шумом платья — для пышности юбок использовали проклеенное полотно, и ткань страшно шумела при малейшем движении.

Для дальних прогулок уже существовали императорские и великокняжеские дворцы и сады: Петергоф, Ораниенбаум, Гатчина, Царское Село, Павловск. Разминуться в саду среди гуляющих, обогнуть холм, спуститься по лестнице, каменные ступени которой поросли травой, и неожиданно столкнуться с тем, о ком билось сердце, — это то, что влюблённые петербуржцы передают друг другу по наследству, равно как и места свиданий.

Жизнь в Петербурге постепенно менялась, становилась сложнее. Вместе с западным ветром, подгонявшим европейские суда с товарами, в Петербурге появлялся некий налёт на русских нравах и обычаях. Из Франции, как известно, вместе с эмигрантами хлынуло сюда волокитство и любезности. В модных домах Петербурга «появились будуары, диваны, и с ними начались истерики и мигрени».

Но, впрочем, волокитство, по воспоминаниям графа Владимира Соллогуба, в те времена не было «удальством, модой и ухарством; оно ещё было наслаждением, но наслаждением, которое скрывали, насколько это было возможно. Красоте служили, может быть, ещё с большим жаром, и златокудрая богиня царствовала, но на всё… точно натягивался вуаль из лёгкой дымки, так что видеть можно было, но различить было трудно».

Важная роль в жизни общества принадлежала балу. А для влюблённых главным был второй бальный танец — вальс. «Этот танец в 1820-е годы пользовался репутацией непристойного или, по крайней мере, излишне вольного».

Во дни веселий и желанийЯ был от балов без ума:Верней нет места для признанийИ для вручения письма.

Вальс создавал для нежных объяснений очень удобную обстановку: от близости танцующих возникало чувство интимности, соприкосновение рук позволяло передавать записки.

А сколько тайных любовных записок сгорело в петербургских печах и каминах, сколько мгновенных случайностей таили тёмные лестницы, переходы, чуланы. Любовь во все времена выламывалась из всех рамок, в которые её заключали. Может быть, в письме Лизы, брошенном Германну через окно, как в зеркале, отразились трудности свиданий в той, теперь уже такой далекой, первой половине XIX века:

«Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, — и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но, вероятно, вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, идите всё прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведёт в мою комнату».

Чем стариннее дом, тем больше тайн хранят его стены. Не потому ли, получив от Лизы ключ от потайной лестницы, Германн думает о чужом свидании: «…он вошел в кабинет, ощупал за обоями дверь, и стал сходить по тёмной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный a l’oiseau royal (журавлём. — А. Пушкин), прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться… Под лестницею Германн нашёл дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на улицу».