Рихард Дюбель - Хранители Кодекса Люцифера Страница 11

Келарь, наставник послушников и привратник уставились на дверь. Из помещения пробивался тусклый свет. Их собственный факел чадил, потрескивал и искрил. Они бросали друг на друга короткие смущенные взгляды. Каждый из них думал, что должен был последовать за аббатом в подземелье, и каждый стыдился того, что у него не хватило на это мужества. Мертвецы в своих черных сутанах казались единым целым с темнотой, даже их кровь в свете факелов была черной.

Наконец аббат вышел из кельи. Его глаза были мутными. С той же плавностью, что и раньше, он переступил через мертвецов и подошел к ним. Во рту у трех монахов пересохло; каждый болезненно ощущал биение своего сердца почти в горле. Келарь не замечал, что свободной рукой растирает себе грудь; привратник схватился за свои четки, сжав обе руки в кулаки, как будто хотел их разорвать.

Когда аббату удалось добраться до них, он тяжело опустился на пол. Они уставились на него сверху вниз, понимая, что не в состоянии помочь ему.

Аббат Вольфганг опустил голову и заплакал. Рука, в которой он держал факел, упала на землю, факел зашипел и погас. Второй факел заискрился не сразу. Во внезапно образовавшейся темноте у трех монахов перед глазами запрыгали цветные узоры. Наставник послушников невольно вытянул руку, чтобы опереться о стену.

– Что-то, по всей вероятности, помешало им, – прошептал аббат. – Должно быть, сам Господь Бог остановил их. Они достали ее из сундука, но потом оставили.

Он поднял на них глаза. Слезы текли по его лицу.

– Библия дьявола еще здесь, – прошептал он. – Мы спасены.

8

Генрих фон Валленштейн-Добрович, отстояв себе все ноги в одной из приемных дворца Лобковичей, попытался подавить в себе беспокойство.

Окна комнаты выходили к восточным воротам Пражского Града. Генрих наблюдал за тем, как вокруг него лихорадочно снуют люди, и раздражался, оттого что не был частью этой суеты. Он бы не мог на что-то повлиять, конечно нет, но по меньшей мере держал бы нос по ветру и чуял, куда он веет. Такой человек, как он, не имевший за душой ничего, кроме имени и огромной семьи, члены которой рассорились между собой, всегда зависел от того, насколько быстро ему удавалось распознать направление ветра.

Разумеется, как и любой другой, он в общих чертах знал, что происходит в Граде. Маттиас, король Богемии и брат умершего императора, пытался провести свою кандидатуру на пост властителя Римской империи, угодив при этом желаниям и представителей земель, и духовенства. Католические курфюрсты возвели на трон эрцгерцога Альберта, но были готовы удовольствоваться Маттиасом, лишь бы новый император был верным католиком и происходил из дома Габсбургов. Курпфальц хотел бы иметь протестантского властителя, но готов был смириться и с Маттиасом – в том случае, если никак не удастся избежать возвеличивания члена дома Габсбургов, – потому что последний казался более управляемым, чем самоуверенный, безукоризненный Альберт. Таким образом, Маттиас, которого лично Генрих считал мыльным пузырем и в сравнении с императором Рудольфом еще худшим претендентом – пусть даже думающему человеку это представлялось практически невозможным, – мог въехать верхом на коне, достигнув своей цели. В результате произошло бы совпадение наименее вероятных прогнозов и еще одна жалкая фигура начала бы неумолимо приближаться к пропасти.

Не то чтобы Генрих беспокоился из-за этого. Протестант или католик – его это не интересовало. Если он и верил во что-то, то лишь в то, что вмешавшийся первым отхватит более жирный кусок. Ну а какой дом в конечном счете захватит власть, заботило его мало; его род, как бы разветвлен он ни был, в случае необходимости предложит приспешников и удовольствуется тем, что отрежет себе от пирога самый большой кусок, какой только удастся, пока более могущественные продолжат спорить о том, кому достанутся изюминки внутри этого пирога. Что касалось его собственной судьбы, то она всегда зависела от его гибкости, а ее – Генрих не мог подавить улыбку – он за последние недели еще раз доказал. Посыльный с деньгами был на месте, когда товар доставили, а впереди маячила возможность дальнейшего сотрудничества. Другие заказы такого рода полностью отвечали вкусам Генриха, а тот факт, что он точно не знал, кто на самом деле скрывается за ними, скорее увлекал его, нежели тревожил. Несомненным было одно: в любом случае ему удалось удовлетворить обоих заказчиков – того, кто больше заплатил, и того, на которого он должен был работать изначально.

Впрочем, возможно, сомнения все-таки были. Генрих волновался по той причине, что его вызвали во дворец рейхсканцлера, а он слышал, что Зденек фон Лобкович задерживается в Вене на совещании. Хотя он наверняка ошибся: Лобкович, скорее всего, тайно отправился в Прагу. В таком случае приглашение приехать к нему во дворец казалось вдвойне рискованным. Лобкович был его первым заказчиком.

Он отвернулся от окна и принялся рассматривать картины. Что отличало дворец рейхсканцлера от большинства других дворцов, которые он знал изнутри, так это отсутствие на стенах светлых прямоугольников. На этих местах при жизни императора Рудольфа висели непостижимые работы Джузеппе Арчимбольдо. Генрих также очень хорошо понимал, что кто-то, имевший возможность воспользоваться авторитетом при дворе императора Рудольфа, баловал заказами его любимого художника, а затем снял эту халтуру и пустил на растопку, лишь только она перестала приносить своему обладателю преимущества. Если бы у него был собственный, достойный упоминания дом, он бы не поступил иначе. Он бы во всяком случае попросил мастера писать лица не из фруктов или овощей, а из половых органов. Он постоянно ощущал, что картины Арчимбольдо под определенным углом зрения выглядели как тысячи отдельных вульв; однажды он даже был настолько дерзок, что высказал это в доме одного придворного, который попросил художника изобразить всю его семью вместе с почившими прародителями Арчимбольдо. Были времена, когда он еще бывал неосторожен… После этого его больше не приглашали, и все решили, что он поплатился за свою болтливость, что, в общем-то, было сомнительно, ибо хозяйка этого дома, перед тем как его выкинули, шепнула ему на ушко, что она испытывала то же самое и охотно дала бы ему возможность позже сравнить эту живопись с ее прототипом. К тому же Генрих был убежден, что Джузеппе Арчимбольдо, услышав столь оригинальное истолкование его работ, рассмеялся бы и предложил бы ему выпить с ним бокал вина. Но Арчимбольдо вернулся в Милан, когда Генрих еще не родился, и около двадцати лет тому назад умер. Все же Генрих был уверен, что они оба поняли бы друг друга. Жулик жулика видит издалека.

Среди полотен, висевших в этом помещении, были аллегории, образа святых, несколько потемневших от времени портретов прародителей Лобковича. На одной из картин были изображены мускулистые оруженосцы и полуобнаженная женщина – обычная сцена для украшения стен. Заметно выделялся один портрет. Генрих даже присвистнул сквозь зубы, увидев его. Кем бы ни была женщина, изображенная на нем, он бы с удовольствием с ней познакомился. Генрих подошел ближе. Он бы даже с большим удовольствием с ней познакомился. Если учесть горделивую осанку, официальное платье, строгую прическу и возможную некомпетентность мастера, то красота, запечатленная на полотне, в действительности, должно быть, просто сногсшибательна. Вероятно, она была одной из свойственниц – в родословной толстощекого Лобковича не могло быть такой Афродиты – и могла умереть сотни лет тому назад. Потом ему бросилась в глаза небольшая картина, которую художник изобразил на заднем плане портрета. На ней были изображены все те же античные воины и полуобнаженная женщина. Генрих проверил оригинал и с удивлением обнаружил, что она была датирована позапрошлым годом. Значит, портрету было максимум два года. Внезапно до него дошло, кто изображен на портрете: Поликсена фон Лобкович, прежде Розмберка, вдова бывшего королевского бургграфа, а ныне жена рейхсканцлера. Генрих отступил на шаг назад. Он постоянно слышал, что Поликсена фон Лобкович – самая красивая женщина Священной Римской империи, и втайне над этим смеялся. Как оказалось, смеялся он напрасно. Генрих снова присвистнул, ибо теперь он также смог понять смысл сцены с солдатами – это был ритуал жертвоприношения мифологической Поликсены на могиле Ахилла. Он тщательно изучил маленькую картину на заднем плане в надежде, что художник, возможно, наделил обнаженную женщину чертами Поликсены, но его предположение не оправдалось. Слегка растерявшись, Генрих обнаружил, что эта мысль его возбудила, и одернул брюки, чтобы почувствовать себя в них свободнее. Как этому невзрачному Лобковичу только удалось жениться на такой великолепной женщине? Наверное, он целовал ей ноги и после визитов ее любовников заботливо справлялся о том, понравилось ли ей. Брюки Генриха, такие широкие, насколько это позволяла нынешняя мода, неожиданно показались ему узкими.