Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 113

– Таким образом я мог бы спасти его от нее. Но приведет ли это его к тебе, Есфирь? Нет, – ответил он сам себе, нахмурив брови. – Я всего лишь раб, какими были и мои отцы в нескольких поколениях; я не могу сказать ему: «Взгляни, о хозяин, на мою дочь! Она куда прекраснее египтянки, да и любит тебя куда больше». Я слишком много усвоил за те годы, когда был свободен и правил людьми и делами. Такие слова замрут у меня на языке. Камни вон на том холме перевернутся от стыда, если я их произнесу. Нет, Есфирь, я бы скорее предпочел лечь в могилу, где спит твоя мать!

Лицо Есфири горело ярким румянцем.

– Я вовсе не хотела бы, отец, чтобы ты сказал ему все это. Я беспокоилась только о нем одном – хотела счастья для него, не для себя. Поскольку я осмелилась полюбить его, я должна быть достойной его уважения; только так я могу объяснить свое поведение. А теперь позволь мне прочитать письмо.

– Да, читай.

Она облегченно стала читать, торопясь поскорее уйти от неприятной темы.

«Нисан, 8-го дня.

«На дороге из Галилеи в Иерусалим.

Назаретянин тоже в пути. Вместе с ним, не ставя его в известность, идет полный легион моих людей. Некоторое время спустя за ними последует второй легион. Многолюдство на празднике Песах скроет их. Отправляясь в путь, он сказал: «Мы пойдем в Иерусалим, и да свершится все, написанное пророками относительно меня».

Мы уже больше не можем ждать.

Пишу в спешке.

Мир да пребудет с тобой, Симонидис.

Бен-Гур».

Дочитав до конца, Есфирь вернула письмо отцу, чувствуя комок в горле. В послании не было ни словечка для нее, даже ни намека на приветствие или добрые пожелания. Впервые в жизни она испытала болезненный укол ревности.

– Восьмой день, – задумчиво пробормотал Симонидис, – восьмой день; а сегодня, Есфирь, сегодня уже…

– Девятый, – кратко ответила она.

– Тогда, возможно, они сейчас уже в Вифинии.

– И тогда, возможно, уже вечером они будут здесь, – просияла девушка, сразу забыв все огорчения.

– Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, возможно, захочет отметить его; возможно, этого же захочет и Назаретянин, и тогда мы увидим его – увидим их вместе, Есфирь.

Тут появились слуги, принесшие вино и воду. Есфирь принялась потчевать отца и, когда она была поглощена этим занятием, на крыше дворца появилась Айрас.

Никогда еще египтянка не казалась еврейке столь прекрасной, как в этот раз. Ее одеяние из полупрозрачной ткани, казалось, окутывало фигуру девушки облаком тумана. На ее лбу, шее и руках отливали темной желтизной тяжелые золотые украшения, столь любимые ее народом. Вся внешность ее взывала к наслаждению. Она двигалась плавными шагами, исполненная уверенности в себе, хотя и без жеманства. При взгляде на нее Есфирь вздрогнула и плотнее прижалась к своему отцу.

– Мир вам, Симонидис, и тебе, прекрасная Есфирь, – приветствовала их египтянка, склоняя голову. – Вы напоминаете мне, добрый наш хозяин, – да не сочтите мои слова оскорблением – вы напоминаете мне персидских жрецов, которые на склоне дня поднимаются на вершины своих храмов, чтобы молитвой проводить заходящее солнце. Если есть в вашем культе нечто такое, что вам неизвестно, то позвольте мне позвать отца. Он из рода магов.

– Прекрасная египтянка, – ответил ей купец, кивая головой с тяжеловесной вежливостью, – твой отец добрый человек и не воспримет как оскорбление, если я скажу тебе, что считаю его персидскую веру самой низшей степенью его мудрости.

Губы Айрас дрогнули в легкой насмешке.

– Если рассуждать философски, подобно вам, – сказала она, – то низшая степень всегда предполагает наличие более высокой. Позвольте же мне спросить вас, что в вашем понимании является высшей степенью того редкого качества, которое вы великодушно признаете в нем?

Симонидис резко повернулся к ней:

– Истинная мудрость всегда стремится к Богу; высшая мудрость есть познание Бога; и никто из знакомых мне людей не обладает ею в такой высокой мере и не являет этого в своих словах и делах, как Балтазар.

И в знак окончания спора на эту тему он поднес чашу к губам и выпил.

Несколько раздраженная таким ответом, египтянка повернулась к Есфири:

– Человеку, имеющему товаров на складах на многие миллионы и целый флот на волнах моря, не могут быть интересны разговоры простых женщин вроде нас. Вон у той стены мы сможем поговорить.

Женщины подошли к парапету и остановились почти у того места, где несколько лет назад Бен-Гур уронил обломок плитки на голову Грата.

– Ты никогда не была в Риме? – начала Айрас, играя одним из браслетов.

– Не была, – потупив глаза, ответила Есфирь.

– И не хочешь побывать там?

– Не хочу.

– Ах, как мало ты видела в жизни!

Вздох, последовавший за этими словами, выразил все, что египтянка думала об этом. В следующее мгновение ее смех можно было услышать даже внизу на улице.

– О моя прекрасная простушка! Даже едва оперившиеся птенцы, чьи родители свили гнезда на статуях в мемфисских песках, больше знают о жизни, чем ты! – Но, увидев, какое впечатление произвели ее слова на девушку, она поспешила изменить тон: – Ты не должна обижаться на меня. О нет! Я просто дурачилась. Дай я поцелую тебя и скажу то, чего еще никто не знает.

Скрыв под новым смешком острый взгляд, брошенный ею на еврейку, она сказала:

– Царь на подходе.

Есфирь воззрилась на нее в простодушном удивлении.

– Назаретянин, – продолжала Айрас, – тот, о ком наши отцы так много говорили и кому так долго служит Бен-Гур…

Здесь она понизила голос и произнесла едва слышно:

– … Назаретянин будет в городе завтра, а Бен-Гур уже сегодня вечером.

Есфирь пыталась сохранить спокойствие, но безуспешно: кровь, бросившаяся в лицо, окрасила румянцем ее щеки и лоб. Потупив глаза, она не заметила торжествующего взгляда, брошенного на нее египтянкой.

– Вот здесь он мне это обещает.

И она извлекла свиток, спрятанный до этого момента в ее рукаве.

– Возрадуйся вместе со мной, о моя подруга! Он будет здесь уже сегодня! На берегу Тибра есть дом, царские чертоги, который он обещал мне; и быть хозяйкой этого дворца значит…

Звук быстрых шагов на улице под ними заставил ее замолчать. Египтянка нагнулась через парапет, чтобы посмотреть, и тут же выпрямилась и воскликнула, воздев руки к небу:

– Да будет благословенна Исида! Это – сам Бен-Гур! Ведь он появился как раз в тот момент, когда я думала о нем! Это не может не быть добрым предзнаменованием! Обними меня, Есфирь, и поцелуй!

Еврейка подняла на нее свой взгляд. На щеках ее горел румянец, глаза метали молнии, что редко случалось до этого момента. Ее доброта была самым грубым образом попрана. Неужели судьбе было недостаточно обречь ее не только скрывать мечты о человеке, которого она любила; но и нужно заставить присутствовать при триумфе ее соперницы? В письме, которое она читала отцу, не нашлось даже пары слов ей, рабе раба, в то время как в руках другой было целое письмо, полное самых щедрых обещаний. Поэтому она сказала:

– Так ты любишь его или Рим?

Египтянка отступила на шаг и принялась в упор рассматривать задавшую ей этот вопрос девушку.

– Что он значит для тебя, дочь Симонидиса?

Есфирь, вся трепеща, начала было говорить:

– Он мой…

Но тут мысль, пришедшая ей в голову, заставила ее замолчать. Она побледнела, задрожала крупной дрожью, собрала всю свою силу воли и закончила:

– Он друг моего отца.

Язык ее не мог произнести признание в том, что она рабыня.

Айрас рассмеялась уже беззаботнее, чем раньше.

– Только и всего? – сказала она. – Что ж, ты напомнила мне о том, что и многие другие, куда более важные люди в Иудее ждут меня. И я отправлюсь к ним. Мир тебе.

Есфирь молча смотрела, как египтянка спускалась по ступенькам лестницы; затем, закрыв руками лицо, она зарыдала так, что слезы покатились не только по ее лицу, но и по пальцам, которыми она старалась сдержать их, – слезы стыда и подавленной страсти. И словно для того, чтобы сделать горе ее еще глубже, в памяти ее всплыли слова отца, произнесенные совсем недавно: «Твоя любовь могла бы быть не напрасно послана тебе, держи я крепко в руках все то, что имел, как я и намеревался это сделать».

Звезды уже высыпали на небе, низко нависшем над городом и темной громадой гор, когда она успокоилась настолько, что смогла вернуться в летний домик на крыше и занять свое привычное место рядом с отцом, смиренно ожидая его велений. Похоже, что в жертву этому долгу она должна будет принести свою юность, если не всю жизнь. И надо сказать правду, теперь, когда первая острая душевная боль отступила, мысль эта даже принесла ей удовлетворение.

Глава 2

Бен-Гур повествует о назаретянине