Николай Бахрошин - Викинги. Заклятие волхвов Страница 12

– Как ты это делаешь, Ингвар? – однажды не выдержал Сьевнар.

– Не знаю, – беспечно отозвался силач.

– Нет, правда, откуда в твою голову приходят такие яркие узоры и странные фигурки?

– Говорю же – не знаю. Само приходит… Боги – свидетели, когда начинаешь рассуждать, прикидывать, рассчитывать – ничего не получается. А так – делаешь и делаешь, что приходит в голову…

Этот пустяковый, в общем-то, разговор почему-то запомнился. «Само приходит… Делаешь и делаешь…»

Творчество – это особый дар переливать окружающую обыденность в нечто новое, неожиданное и интересное. Оно не от ума, оно – от сердца. Потому и стихи у него больше не звучат, что слишком занято сердце, неожиданно понял Сьевнар…

Однажды, задержавшись за полночь за особо тонкой кузнечной работой, они с Ингваром выпили жбан крепкого пива и разговорились особенно доверительно. Сьевнар постепенно рассказал ему все, что случилось в Ранг-фиорде, признался, что тоска по золотоволосой Сангриль до сих пор точит его изнутри. Ингвар тоже рассказал о себе больше, чем обычно.

– А знаешь, парень, я ведь никогда не хотел стать воином, – вдруг признался он.

– Не может быть! – удивился скальд. – Ты, с твоей силой самого Тора Молотобойца…

– Правду тебе говорю! Слава, золото, набеги, сражения – все это как-то далеко, казалось. Мое дело вот – огонь, наковальня, меха, молоты, молотки, – силач кивнул в сторону кузнечного горна с багряно тлеющими углями. – Я как мальцом увидел малиновый свет раскаленного железа – так и понял, что это мое, что красивее я ничего в жизни не увижу… Другие ребятишки с деревянными мечами бегали, играли в богов и героев, а я все в кузню, к огню поближе…

– Как же ты оказался на острове?

– Это старая история, парень… Давно было… Впрочем, слушай, секрета большого нет…

Оказалось, Ингвар, который с детства выделялся среди сверстников силой и статью, к семнадцати годам стал уже признанным мастером-кузнецом. А как иначе, если он учился у отца, тоже известного в округе кузнеца. Потом, когда отец промок на рыбалке и отправился ковать железо в чертогах богов, сам взялся за его кузню.

– Жениться тогда хотел, невесту высмотрел, и девка – ничего, согласна вроде… А надо тебе сказать, Сьевнар, ярлом у нас в Бьорни-фиорде был Гудред из рода Гарольдсонов. И прозвище у него было – Хитрый. Не люблю говорить плохого о людях, боги не любят слышать плохие слова, но и хорошего тоже сказать о нем не могу. Дрянной человечишка… Отец его, Гудред Высокий – тот, да, а этот… – силач покачал головой.

Хитрый ярл долго уговаривал молодого кузнеца, способного перетянуть на канате трех-четырех человек и положить, сцепившись на столе руками, руку любого из фиорда, присоединиться к его дружине. У него всего было два небольших корабля и дружина в пять-шесть десятков мечей, воины ему были нужны. Но уговорить не смог. И придумал хитрость. Дал ему слиток золота и попросил сковать цепь. Ингвар согласился, до этого он с золотом не работал, интересно было. Но на следующее утро золота в кузне не оказалось, хотя Ингвар и спрятал его в тайное место.

Ярл поднял крик, мол, кузнец, украл его золото, за это его по обычаю фиордов должны забить палками и кинуть в море. Впрочем, он согласен забыть обиду, если Ингвар оставит кузню и станет его дружинником. Мол, из доли добычи свой долг выплатишь. Ухмылялся при этом, вспоминал Ингвар, говорил, мол, я тебе, парень, добро делаю, помни это…

– А я, понимаешь, Сьевнар, смотрю на него и вижу по его довольным, хитрым глазам – знает он, где золото. Если не сам украл, то послал кого-то! Хитрый…

– Что же ты сделал?

– А что тут сделаешь? Ярл был с мечом, с ним – трое воинов, тоже с мечами… Я – мальчишка, а он ярл, владетель… Кому больше веры?

– И ты…

– А у меня под рукой был молот! Самый большой, которым плющат железные бабы, – улыбнулся Ингвар. – Схватил я его, и как начал намахивать… Двух убил, а ярл и еще один – уползли… Плюнул я ему вслед, взял молот на плечо и подался в Миствельд. Я, может, и не такой сообразительный, как Косильщик, но тут и дурак бы сообразил, – в Бьорни-фиорде мне жизни больше не будет.

– Ярл не погнался за тобой?

– Почему же, погнался. Совсем как твой Рорик Неистовый… Как только отошел от побоев, сразу заявился на остров со всей дружиной, орал – отдайте мне вора, иначе ославлю по побережью все ваше гнездо нидингов. А ярл Хаки – он тогда был моложе, но такой же строгий – смотрел, смотрел, слушал, слушал, а потом как гаркнет на него: «От твоего бабьего визга уже в ушах звенит Хитрый ярл! Вот твой кузнец, вот его молот, другого оружия у него нет. Разрешаю тебе взять с собой еще двух воинов и отвести его к себе на корабль. Если он захочет, конечно… А не захочет, тогда ты, Хитрый ярл, покинешь остров мертвым на днище своего скайда. И твой кузнец станет нам братом. Вот суд тебе суд островных братьев, другого не будет!

– И ярл сражался с тобой?

– Нет, не стал. Сказал, сейчас не может, раны болят. Вот вылечится, вернется, тогда и заберет меня. Хитрый…

– Не вернулся?

– Нет, не вернулся. Забыл, наверное, – усмехнулся Ингвар.

– А невеста твоя?

– Невеста? Не знаю… А что невеста? Замуж, наверное, вышла, детишек нарожала, не в девках же ей сидеть.

– Так ты ее не любил? – догадался Сьевнар.

– Почему же? Любил… Женился бы, так и любил бы себе, она – гладкая, – Ингвар своими ручищами показал женские формы совсем уже неимоверной величины и мечтательно закатил глаза. – А так, – чего же ее попусту любить, она – там, а я – здесь…

Честно сказать, Сьевнар в этот момент остро позавидовал ему. Как просто, оказывается! Она – там, я – здесь, какая может быть любовь в таком случае?

– Ничего, парень, скоро наши кнары пойдут в Хильдсъяв за мукой, с ними пойдем, – пообещал Ингвар. – Там знаешь каких девок привозят! И так тебя любят, и этак, и под тобой вертятся, и на тебе… Вот – любовь! Заплати купцу – и люби сколько хочешь… А то, что ты говоришь про свою Сангриль… Не знаю, мудрено как-то… Не обижайся, непонятно мне это… Знаю, что так бывает, но – непонятно…

И опять Сьевнару оставалось завидовать. В дополнение к силе и кузнечному искусству боги-ассы дали Ингвару еще один дар – редкостную, непробиваемую толстокожесть. Даже странно, как все это сочетается в одном человеке…

В сущности, в каждом человеке сочетается многое из того, что, кажется, не может быть вместе, думал он потом, вспоминая. Да и как иначе, если все мы – отражения этого странного мира, где рука об руку ходят любовь и ненависть, дружба и предательство, отвага и трусость…

Сложить бы стихи об этом, да жаль, слова не идут на язык, вспыхивают и гаснут где-то внутри искрами от костра.

Тем временем, старший брат Гуннар продолжал делать из него искусного мечника, изобретая все новые, причудливые упражнения. Даже сквозь сон Сьевнар чувствовал, как ноют натруженные мышцы и сухожилия, он и во сне продолжал отбиваться, уклоняться и нападать. Верхний уровень атаки, средний, нижний… Влево, вправо, по центру… Скользящие удары, обтекающие удары, захлестывающие, рубящие, колющие, длинные, короткие… Может, кровь драконов настолько разыгралась в нем, что обычной, человеческой скоро уже не останется?

Теперь Косильщик часто выставлял против него опытных бойцов острова. Сьевнар сражался и, к собственной гордости, все чаще чувствовал свое превосходство. Он совсем обжился на острове, превратился из желторотого новичка в уважаемого члена братства, сам Хаки Суровый отмечал его быстрый, не спящий ум и дельную, не по годам, серьезность. Кто, спрашивается, овладел искусством меча так, что может почти на равных рубиться с самим Гуннаром Невидимый Меч? А его стихи! «Песня победы», «Песня о девушке, ждущей воина», другие драпы и флокки – разве не их с удовольствием подхватили на язык многие скальды фиордов?

Да, этот воин хоть и молод еще, но попусту не станет молоть языком! Любое его слово стоит того, чтобы быть сказанным в тишине! – кивали друг другу опытные ратники. Когда-нибудь он точно войдет в число двенадцати старших, а там – кто знает, может, станет и ярлом острова…

Приятно слышать о себе такое от прославленных бойцов, стоптавших в походах не одни кожаные подошвы.

Ему, Сьевнару Складному, скальду и воину братства, есть чем гордиться! Пусть Косильщик насмешничает над его неловкостью, пусть болят по ночам уставшие, перетруженные мускулы – это не страшно.

Все равно хуже, больнее ныла его любовь…

Да, себе-то можно признаться – все ныла и ныла, без конца растравляя воспоминаниями. Нет, иногда ему удавалось не вспоминать Сангриль день или даже два, и он начинал говорить себе, что все, кончилось, наваждение прошло, дурман развеялся. Он исцелился, хвала богам! Наконец-то выздоровел!